Дмитрий Емец - У входа нет выхода
Рот Горшени открылся до предела. Гигант всунул в горшок пальцы и стал шарить внутри, над глазами, в верхней части головы. Движения его были непривычно осторожными. Сашка заметил, что снаружи горшок больше, чем изнутри. Это означало, что голова имеет двойное дно, и там, в промежутке, пустота.
Горшеня отвел палец и тюкнул по горшку изнутри. Бережно, очень бережно он вынул из головы осколки и что-то еще. Это оказались высохшие, утратившие форму соты.
Вытряхнув их на левую ладонь, Горшеня стал разгребать соты, заглядывая в каждую ячейку. В некоторых еще сохранился мед. Работать вслепую Горшене было трудно. Поэтому, на секунду приостановившись, он сунул свою голову Сашке, и тот, сообразив, чего хочет гигант, развернул тяжелый горшок пуговицами к сотам.
Теперь Горшеня работал как хирург. Непонятно, как его громадные пальцы, легко выдиравшие молодые деревья, могли стать такими чуткими. В одной из центральных ячеек сидело и шевелило усиками черноголовое насекомое. Когда палец Горшени случайно коснулся его, оно капризно шевельнулось и медленно, с усилием высвобождая крылья, выползло великану на ладонь. Рина увидела золотистые, в меду, тугие бока.
– Ты не думаешь, что это… – ошалело начал Сашка.
Рина зажала ему ладонью рот.
Горшеня важно нахлобучил голову. Он сиял, насколько может сиять глиняное существо, чье лицо ничего не выражает, а рот похож на огромный капкан.
Гавр отметил находку по-своему. Он прыгнул на тулуп, куснул его, ударил лапой и отскочил. Лежал и, очень довольный, ждал, пока тот скончается от яда.
Глава 21
НОВАЯ ХОЗЯЙКА УЛЬЯ
Всякое удовольствие само в себе содержит наказание. Если бы удовольствие – любое, самое вожделенное, могло продолжаться бесконечно, оно, несомненно, стало бы пыткой. А раз так, то, может, и ад – это такой сгусток всех ложных удовольствий, которым нет больше смысла маскироваться?
Из дневника невернувшегося шныраПчелиная матка долго сидела на руке у Горшени. Чистилась. Потом начала работать крыльями, не отрываясь от ладони.
– Греется. Холодно ей, – заявил Сашка и предложил прогреть пчелу зажигалкой.
Рина с подозрением покосилась на него. С Сашкой никогда нельзя было понять, когда он говорит серьезно, а когда шутит.
Дождавшись, пока солнце поднимется выше, матка с явным удовольствием проползла вверх по пальцу и застыла, с жадностью ловя лучи. Потом перелетела Горшене на голову и поползла по лбу. Там еще сохранялся запах сотового меда.
– Смотри! Вон гиела! – вдруг сказал Сашка.
Рина задрала голову. Над старой водокачкой Копытова неподвижно висел двойной полукруг – так дети рисуют чаек.
– Не гиела. Пег!
– Откуда ты знаешь?
– Гиела подергивается все время. Не любит долго планировать. И крылья другие.
Пег скользнул над Копытовом и медленно стал удаляться. Рина кричала, подпрыгивала на пригорке, размахивала руками, пыталась заставить мельтешить Горшеню – он был бы заметнее. Но Горшеня стоял как истукан – важный, пузатый, даже руки не поднял.
– Прыгай ты! Сделай что-нибудь! – закричала Рина на Сашку.
Тот запрыгал, но как-то без рвения. Рина, требовавшая, чтобы он более убедительно изображал зайчика, осталась недовольна. Она вспомнила о Гавре и начала толкать его, показывая на пега:
– Фас!.. То есть не фас, а… короче… тухлая кошка! Ам-ам!
Гавр вежливо смотрел на нее. Потом высунул язык и сочувственно лизнул Рину в лоб.
– Проверяет, нет ли жара, – сказал Сашка.
– А ты прыгай, зайчик, прыгай! – огрызнулась Рина.
Она метнулась в седло, подтянула подпруги (за ночь Гавр ощутимо опал в боках) и коснулась шеи Гавра гепардом.
Теперь надо перевести все в образы: она представила небо, пега и, подчиняясь вдохновению, добавила в седло пега мешок подпорченной скумбрии. После такой интеллектуальной прокачки шпоры Гавру не понадобились. Роняя слюни, он взлетел и рванул к пегу. Рина не ожидала от него такой прыти. Ей пришлось пригнуться, чтобы ее не снесло ветром. К тому же она еще не вставила в стремена ноги и теперь ощущала себя в седле как очень временное явление.
Ведомый инстинктом, для приближения к пегу Гавр выбрал исключительно верную тактику: снизу, со стороны задних копыт. Лучше было бы только сверху, из туч. Поначалу пег сильно опережал их, но потом сделал очередной разворот на обзорный круг, и Рина смогла сократить дистанцию.
Из-за того, что она приближалась снизу, Рина не могла разглядеть, кто в седле. Даже пега узнала не сразу. Вначале решила, что это Кавалерия и Цезарь, потом – что Арап и Окса, и только под конец по гнедому мощному крупу и резко расширяющимся крыльям опознала Зверя.
На спине у него сидела лихая девица Штопочка с пивом. Бутылка была двухлитровая, и бедная Штопочка, купившая ее из экономических соображений, теперь боролась с жадностью, не решаясь ни выбросить ее, ни забрать в ШНыр.
Сама Штопочка заметила Рину, только когда Гавр был рядом. Она резко повернулась в седле, уронив бутылку. В лоб Рине нацелился маленький шнеппер с серебристой дугой.
– Эй, это я! Не стреляй! – крикнула Рина.
Штопочка, плюнув, опустила шнеппер. Рина испытала облегчение, но тут Гавра заметил гнедой жеребец. Он оскалился, взвизгнул и стал разворачиваться, зачерпывая правым крылом.
Рина поняла, что со Зверем произошло то, что было изначально заложено в его имени. Рина привыкла, что пеги удирают от гиел, то тут все было строго наоборот. Пена с морды жеребца летела на куртку Рины. Ей достался смазанный удар крылом. Зубы щелкнули рядом с головой, чудом не сняв скальп.
Гавр, мигом превратившийся из хищника в жертву, верещал и спасался только резкими бросками из стороны в сторону. Рина прижалась к спине гиелы, стиснула седло коленями.
– А ну греби отсюда, малолетка! Щупальца поотрываю!.. На отруби сдам! – слышала Рина.
Штопочка откидывалась в седле, натягивала поводья, колотила жеребца хлыстом. Бесполезно. Лишь у самой земли ей удалось повернуть Зверя к ШНыру. Скулящий Гавр поспешил забиться в щель между забором футбольного поля и гаражами. Штопочка, целя выше, пальнула в нее из шнеппера и унеслась к ШНыру.
– Позови Кавалерию! Скажи: мы нашли Горшеню! – запоздало крикнула Рина.
– А-а! А ну сдох, чучело! Уши отгрызу! Копыта на холодец! – донеслось издали.
– Горшеня! – еще раз крикнула Рина.
Ей важно было отпечатать в сознании Штопочки хоть что-нибудь. Отбушует – вспомнит.
Демонстрируя чудеса цепкости, Штопочка посадила вертящегося жеребца на центральную улицу Копытова, пустую в этот ранний час, и пронеслась по ней из конца в конец. Зверь козлил и порывался подняться на крыло. Местные собаки с тихим воем прятались под киоски. На разъяренном жеребце Штопочка выскочила к месту, известному у местных как «Грибок».
