Роджер Желязны - Миры Роджера Желязны. Том 17
История умалчивает о том, что именно оказалось в этом платке и как отреагировал на увиденный предмет тщеславный и любящий дорогие побрякушки доктор Ди. Одно известно достоверно: когда десять минут спустя Мак и Маргарита вышли из дома почтенного доктора и направились в Саутуарк, Мак нес под мышкой завернутое в замшевое покрывало волшебное зеркало.
Глава 5
Публика вливалась в театр неспешным ручейком. Даром что театр вмещал не более трехсот зрителей, его осаждали тысячные толпы. Оказалось, часть желающих попасть на премьеру приехала не просто из пригородов, а из далеких провинций. Причем все в теплых плащах — к вечеру стало довольно прохладно.
Состав зрителей был весьма пестрый. В партере и ложах среди состоятельных дворян и видных вельмож мелькали лица сливок аристократии — тут были лорды Салсбери, Дункерк, Корнуэллис, Фавершэм. Одни пришли с женами, другие с содержанками, которые соперничали количеством бриллиантовых украшений с законными супругами. Были тут и малолетние отпрыски блистательных родов, пришедшие с родителями или наставниками, как восьмилетний лорд Довер, или, подобно болезненному семилетнему лорду Висконт-Делвиллю, в сопровождении бонн и лекарей.
Разумеется, помимо самой изысканной публики, разодетой в пух и прах, хватало в театре людей незнатных, занимавших задние ряды: дородные торговцы сукном с Мичинг-роу, долговязые владельцы аптек из окрестностей рынка Чипсайд и улицы Пэл-Мэл, где их заведения соседствовали с множеством аристократических клубов, а также костлявые торговцы съестными припасами с Пикадилли.
Наконец, на галерке шумела уж совсем простая публика — вплоть до солдат из направляемого на войну в Нидерланды войска, щеголявших шапками с диковинными перьями, и прощелыг с физиономиями прожженных бродяг, которые свои билеты, надо думать, купили на деньги, отнятые у кого-нибудь в темном переулке. Среди публики было немало людей духовного звания, пришедших не только из любви к искусству, но и с целью не пропустить пьесу, по слухам, в высшей степени богохульного содержания, — чтобы осудить ее в ближайшей воскресной проповеди, посвященной сокрушительной критике кощунственного содержания «Трагической истории доктора Фауста».
Весь этот разнообразный народ или чинно рассаживался, или задиристо толкался в проходах, гудел, плевал на пол, покупал у разносчиков апельсины, вареные яйца и пакетики со сладостями, таращился по сторонам и задерживался взглядом на ложах. Театральное здание имело овальную форму, а от сцены шел помост, выдвинутый далеко вперед почти до последних рядов. Все были предельно оживлены, радостно приветствовали знакомых, перекликались и пересмеивались.
— Гляди-ка, и Гарри тут!
— Здоров, Шаффрон!
— Ба, не иначе как Мелизанда и Каддлз! И все в таком же роде.
Простому народу приходилось платить за вход три пенса и полпенни — труппа графа Ноттингемского играла небесплатно. Но платили безропотно, с легкой душой — как-никак праздник, гулять так гулять! Тем более когда еще придется отвести душу? Если, как предрекали пессимисты, Великая Армада пристанет к берегам Альбиона и высадит многочисленный десант, а тот разгромит английскую армию, то с пенсами и шиллингами будет покончено, счет пойдет в реалах. Не лучше ли просадить денежки заранее, не дожидаясь катастрофы?
Итак, в зале, залитом светом бесчисленных свечей, собрался цвет лондонской аристократии и купечества, а также разношерстная публика низкого происхождения — людей повидать, себя показать, посудачить, поострить над неудачами актеров, а может, и пролить слезу над судьбой героев пьесы.
Под мелодичные рулады труб Эдвард Аллейн вышел на сцену.
Молодой, но уже лысеющий Уил Шекспир отметил про себя упоительность мгновения перед началом спектакля, когда разнузданно шумевший зал на минуту благоговейно притих — приумолкли даже юные фаты и их смешливые соседки.
В оловянных чанах, установленных на треногах по периметру сцены, зажгли смесь магнезии и лигроина, что было новшеством в освещении сцены — прежде, на заре английского театрального искусства, в медных горшках жгли тростник. Огни, зажженные на сцене, были последним сигналом к началу спектакля. Публика напряженно сосредоточилась, и в тишине раздались начальные звуки короткой увертюры, исполняемой небольшим оркестром. Первыми вступили гобои.
Декорации на сцене изображали город Виттенберг, каким он выглядел лет сто назад. Причем город был воссоздан более или менее реалистично, если не считать того, что дозорная башня, где Фауст должен был встретить духа Земли, зловеще накренилась влево. Что и говорить, искусство оформления сцены находилось тогда на весьма низкой ступени и прочные, добротные декорации стали строить лишь через полтораста лет.
Покуда занавес поднимался, публика усиленно откашливалась — было самое время первых осенних простуд — и пришаркивала ногами (к слову сказать, обувь большинства присутствующих, отчаянно заляпанная грязью, представляла весьма неприглядное зрелище — в тогдашнем Лондоне, где было так мало мостовых, осенняя слякоть становилась сущим кошмаром для тех, кто не располагал каретой). Теперь грязь с сапог и башмаков ссыпалась на пол, усеянный яичной скорлупой, апельсиновой кожурой и ореховой скорлупой — но это все пустяки, главное, народ пришел развлечься от души в этот мрачный год чумы и беды.
Мак появился в зале с опозданием, извиняясь направо и налево, пробрался к свободному креслу и рухнул в него — слегка запыхавшись, бережно прижимая к себе замшевый сверток с волшебным зеркалом.
Маргарита села рядом с приятным девичьим смешком. Она предвкушала занятное зрелище.
— Я первый раз в театре! — шепнула она Маку и закраснелась. — Будут рассказы рассказывать — как наши парни рассказывают на завалинке?
— Что-то вроде того, — ответил Мак. — Только тут рассказы не рассказывают, а разыгрывают — актеры показывают действие.
— Случается, актеры и рассказывают, долго и нудно, — вмешался в разговор их сосед.
Мак повернулся в его сторону и обмер. Рядом с ним сидел мужчина средних лет, крепкого сложения, румяный, его темные глаза смотрели проницательно, и в умном лице было что-то ястребиное.
— Фауст! — тихо выдохнул Мак.
— Он самый! — сказал его сосед. — А ты гнусный самозванец!
— Тихо там! — прикрикнул кто-то в переднем ряду. — Не видите, спектакль уже начался!
На сцене Эдвард Аллейн вышел на край помоста, широким жестом снял шляпу и принял картинную позу, готовый к первому монологу.
