Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич
Умел бард Турвар Си Неус раздувать мехи чужого любопытства.
И увидев, как пузато раздулись мехи моего любопытства, бард продолжил.
Из его рассказа следовало, что у местных скифов некогда, но, однако, недавно, начались большие нестроения. Поначалу – среди старших, а когда старшие угомонились – огонь перекинулся на подлесок. И стали старшие вспоминать, как некогда навел здесь стройный порядок пришелец – данский ярл Амлет. Он погасил распрю, возникшую между скифами и норманнами, но больше досталось тогда норманнам-«нурманам», коих и полдюжины берсерков не выручили. Не любил ярл Амлет северян. А кто из данов их любит?
Большое уважение возымел тогда, два десятка лет назад, данский ярл Амлет среди лесных скифов-гипербореев. А теперь только и стали жалеть скифы Ладгола, что изгнали ярла за грех – пусть и большой. Можно было поступить умнее. Ибо теперь тот данский ярл весьма пригодился бы.
Доходили до скифов Ладгола слухи, что уже покинул живой свет ярл Амлет. Но слыхали издалека о баснословных подвигах его возросшего сына, как-никак в Ладголе рожденного матерью доброго рода и чистой крови – иным словом, наполовину своего. Слышали даже, будто он одним наскоком завоевал Город Константина, да только не понравился он ему – слишком тесен и весь в норах. И сын ярла Амлета покинул его стены.
Таковая басня меня вдвойне изумила. Кто мог ее пустить по свету? Разве только сам бард Турвар Си Неус, когда еще не стал Иоанном!
Однако бард лишь руками развел: «Сам удивляюсь, Йохан! В одном и другом селениях спел, как ярл прошел сквозь стены Второго Рима великим змеем-кротом Индриком, а вот уж какие птицы ли, волки ли донесли не басню, а правду до Ладгола вперед меня, то истинно чудо. Но ты дослушай».
И вот вдруг прибегает в Ладгол обрубленное войско молодых отщепенцев с телом предводителя на раменах – и в великом страхе наперебой описывает точь-в-точь самого ярла Амлета, каким его запечатлели в лесной своей памяти старики. Старики и воспрянули – пусть и не отец, а сын, о коем баснословные песни тянутся по свету, домой на нерест идет. Но и тотчас, по липкой старческой мудрости, засомневались: не обознаться бы себе на голову.
- И вдруг случилось что! – по-враньи встряхнул своими тёмными и по-зимнему тяжелыми воскрилиями бард. – Догадайся, Йохан!
Простительно было не догадываться даже нарочно, ведь радость ко мне, как и к лесным скифам, подкралась великая, потому подспудная!
- Разводили старцы сомнения, сыпали в них мудрые мысли, смотрели, не закрепит ли то варево, - снова отступив на полстрофы, запел бард. – И вдруг, следом за первыми, прибегают в город зимние рыбаки. Целые и даже с прибытком. Припозднились – по течению ниже стояли. С каким прибытком в руках прибегают? Думай, жрец Йохан!
Весь изнемог: неужели!
Конечно, поспешил бард вперед моей замерзшей пытливости:
- С твоим и нашим Богом в руках, жрец Йохан! Выловили из реки!
Так и есть: вот и явлен святой образ скифам, как прозревал геронда Феодор!
А до Ладгола уже успел ранее дойти слух и вовсе поразивший меня: будто сын ярла Амлета, сам ярл Рёрик Сивые Глаза, пройдя сквозь стены Второго Рима вдоль и поперёк, ничего с собой не взял, ни золото, ни царицу, а только – веру и посвящение в нового Бога Второго Рима, Спасителя мира, некогда распятого на древе.
Судьба бежала впереди меня!
Вот и пришло старикам указание, что вправду нашел Ладгол-родину молодой ярл, сын ярла Амлета. Так решили старцы Ладгола – и стали готовить посольство к молодому ярлу.
Откуда же взялась тут бесстрашная дева Истислава? А она, не испугавшись пришельца и даже ночи, а более из любопытства и опаски, прибежала просить чаемого ярла не рубить сразу с плеча собиравшее силы и дары посольство, ибо возглавит то посольство ее отец.
- Кто же ее выпустил в ночь из города? Как же дошла она? – испугался более за невиданную скифскую деву, нежели удивился самим ее подвигам.
Бард так прищурился, будто даже звонко щелкнул, как пальцами, тем своим особым прищуром:
- А сам ее и расспросишь скоро, - сказал он и пустил пар из ноздрей прямо в разные стороны. – Такие тут девы! Сквозь стены проходят живее нашего ярла и даже не руша их, а зимние ночи в густом лесу им нипочем – расступаются перед ними деревья и волки. Понравилась ведь она тебе, верно, Йохан? Страх ей так же служит, как и тебе, жрец. Таких, как вы двое на свете, более не сыскать.
Сердце мое то падало навзничь, то поднималось. Сердце было единой и единственной моей плотью в тот час. Иной плоти будто не имел вовсе. Такого со мной еще не бывало.
- И ты ей приглянулся, жрец Йохан. Вот так, навскидку, Йохан. Ей, видно, по вкусу, Йохан, - толкал мне сердце, качал его, как мех, неугомонный бард Иоанн Турвар Си Неус. – Да что глаз – нюх у нее пристальней волчьего, а нежнее кошачьего. Потянула она носом издали: откуда весенним цветом зимой тянет? что за чудо? И верно определила направление, Йохан.
Могут ли старые меха чудом обратиться в новые? И со мной одним ли такое чудо случилось? Стало мое сердце, истрёпанное исповедями в одних и тех же грехах, новыми мехами. Те меха полнились не новым вином, не эфиром для раздувания огня жизни во всем теле, а самим огнем. В теле тогда был или же вне тела? Некого спросить, не было рядом геронды Феодора.
И кому теперь нужно было то скифское посольство больше – ярлу Рёрику Сивоглазому или мне, нерадивому послушнику Иоанну Феору?
- У тебя есть достойный подарок на сватовство, - продолжал томить во мне дух и пламя бард Иоанн, будто некогда тайно следовал по темным улицам Города за герондой Феодором и мною от Обители до самой пристани (неровен час, так и было!) и слушавший вдогон все наставления геронды. – Он в поясе твоем.
И про подарок ярла – увесистое золотое кольцо – знал прозорливый бард. Никак не могла быть та прозорливость от лукавого в глазу новокрещеного!
- Покажи мне его, - просил бард так же повелительно, как некогда просил у ярла его сокровенный кинжал.
Негнущимися пальцами выковырял кольцо из пояса, как перл из неподдающейся раковины. И с трудом слепил сомнение, ибо ни чем иным не в силах был противостоять сладким пророчествам барда:
- Оно скорее ей браслетом впору придется, если расширить, нежели перстнем.
Бард принялся обнажать арфу. За сим попросил у меня кольцо и подставил левую ладонь.
С трудом разжал коченевшие пальцы, а бард принял ту медлительность за опаску:
- Знаю, знаю, Йохан, твой и наш Бог чародейство не жалует. Так превращение меди и олова в бронзу чародейство или нет?
Мое немое бессилие было ответом.
- В старину иудеи вокруг вражеского города ходили, - продолжил Турвар, - в трубы дудели. От их гула рухнули стены, на коих две повозки разъехаться могли. То чародейство?
- Никак, - обрел силу ответить.
- И то, что увидишь, - не чародейство, а лишь тонкое ремесло, - твердо рёк бард.
Он крепко сжал кольцо в левом кулаке, а пальцами правой стал поочередно перебирать струны. На нас с темных деревьев посыпались иголки, и по снегу во все стороны побежала рябь, как от утреннего ветерка на море.
Голосом, не открывая, однако рта, через ноздри бард стал повторять тоны нездешних звуков. Продолжалось тонкое ремесло недолго.
- Пожалуй, довольно, - удивительно высоким голосом изрек бард и разжал кулак.
О, чудо! На его ладони лежало два кольца. Дарованное ярлом на берегу Тибра расслоилось надвое. Одно внутри – одно отделившееся от внутренней его стороны, а другое - шире, но тоньше – охватывало первое снаружи. То, что меньше, было по размеру на тонкий девичий палец!
- О! Даже с прибытком вышло! – будто изумился и сам бард раздвоению кольца, ибо хотел просто уменьшить, сжать изначальное. – Бери, Йохан. Не страшись. Видит твой и наш Бог: всякое чародейство истекает из корысти, корысть и есть воплощенная темным духом. А у меня здесь какая корысть? Я же тебе деву легко уступаю, без противоборства.
Еще в сопротивление судьбе невольно задал барду вопрос с начинкой сомнения:
