Алиса Элер - В погоне за солнцем (СИ)
— Ну… хотя бы птицу, — не очень уверенно заметил Отрекшийся.
— Вон, — неопределенно кивнул я на небо, — полный лес птиц. Иди да подстрели. В пути она стухла бы за день.
— Подстрелить? — скептически спросил Нэльвё. — Здесь кто-то умеет потрошить дичь?
Я умел. Бьюсь об заклад, что Нэльвё — тоже, но ни за что в этом не признается. А раз так, пусть перебивается вместе со всеми полезными и несложными в приготовлении кашками.
— Ну вот и снят вопрос, не правда ли?
Нэльвё скорчил в ответ страшную рожу и тут же, позабыв об «обиде», встряхнул ладонью. С пальцев сорвался сноп рыже-золотых искорок — и пламя, не столько разожженное, сколько выпрошенный у Хозяйки леса, заплясало на тоненьких сухих веточках, почти сразу их слизнув.
— Вот и варите свою кашу, раз такие мастера, — фыркнул Нэльвё, подхватывая котелок.
— Еще скажи, что не умеешь. В жизни не поверю!
— Умею. Но я развел костер и принес воды.
— Принес? — вздернул бровь я.
— Почти принес, — осклабился он. — Дело двух минут. А вы не сидите! Каша не ждет, костер тоже — потухнет еще. А я после таких трудов отдохну, искупаюсь схожу…
Я, уже было совсем махнувший на дурачества Нэльве рукой и развернувшийся, чтобы вернуться в лес и собрать хворост, не удержался от вопроса:
— Ты хотел сказать, «умыться»? Вряд ли в ручье тебе удастся искупаться.
Тихую кудель воды мы не столько слышим, сколько чувствуем. Воды мурлычут, что-то шепчут, свивая текучую пряжу цвета летнего неба, и их ласковое, размеренное дыхание течет по венам вместе с кровью, вливаясь в нее спокойствием задумчивых озер, поющим восторгом горных потоков и озорной радостью весенних ручьев.
— Искупаться. Ты плохо слушаешь песнь воды, Мио, — улыбнулся он. — Спорим, здесь есть река?
— Надейся, что это река, а не поросший тиной и ряской овражек, — со смешком сказал я. — Проспоришь еще желание!
— И не мечтай!
Голос донесся уже откуда-то из-за деревьев, как раз в направлении звенящего ручья. Я, насвистывая какой-то дурацкий мотивчик, — вот же дурацкая особенность перенимать привычки приятелей! — шагнул под сень деревьев, выискивал среди травы опавшие ветви. Их было мало. Я едва насобирал небольшую охапку — настолько небольшую, что легко удерживал ее в руках. Ломать отмершие, высохшие ветви было жаль, как будто погожий весенний день и шальная весна еще могли подарить им вторую жизнь. Поколебавшись, я решил, что пока хватит и этого, и, оставив их, вернулся к лагерю.
Камелия сидела, склонившись над мешочками с крупкой, и с интересом их рассматривала. Вещи уже были разобраны — вернее, разбросаны в беспорядке по поляне. Я подозревал, что она, не мудрствуя, просто перевернула сумки вверх дном и вывалила все на землю.
Только осознание того, что девушка «хотела как лучше», позволило мне сдержаться и не рявкнуть на нее сразу. Я глубоко вдохнул, мысленно досчитал до десяти… нет, до двадцати — и, проглотив все пришедшие на ум колкости, обратился почти дружелюбно:
— Камелия! Ты все вверх дном решила перевернуть?
Девушка ойкнула и, спохватившись, взмахнула руками. Вещи рванули, кто куда. Каши в обнимку с подстилкой нырнули в одну из чересседельных сумок, завернутый в тряпицу сыр юркнул в мешок с овсом, сменная рубашка повисла на ветви склонившегося к поляне дерева, а чемодан Камелии зачем-то перелетел через круп моей Стрелочки.
(«Стрелочек» у нас теперь две. С Звездочкой проблем не возникло: чалую кобылку, сразу приглянувшуюся леди, продавший нам лошадей крестьянин все же изволил назвать. А вот чем отличались друг от друга Ленточка и Стрелочка мы так и не поняли, и, не мудрствуя, стали называть обеих Стрелочками — за характерные полосы вдоль переносицы. Наши непривередливые лошадки ничего против не имели. Я подозревал, что они отзывались на что угодно — только бы кормить не забывали и не слишком утруждали).
Камелия, осознав ошибку, поспешила исправиться. Только-только улегшиеся вещи вновь взвились в воздух и, сталкиваясь друг с другом, разлетелись по им причитавшимся местам. Когда в чересседельную сумку юркнула последняя вещица, девушка заискивающе посмотрела на меня. Я только покачал головой, мысленно поздравив ее с тем, что этой сцены не видел Нэльвё. Он, кстати, за то время, что я выискивал хворост и задавался этическими вопросами, успел вернуться, соорудить вокруг костра сложную конструкцию, водрузить на нее котелок — и снова удрать.
— А как варить кашу? — робко спросила девушка, смотря на меня щенячьим, полным обожания и мольбы взглядом.
Мне очень хотелось во все горло закричать: «Никак!!!» — и вырвать мешочек из ее тоненьких, незнакомых с работой пальчиков (подозреваю, самое тяжелое, что она когда-либо держала — столовая вилка), но я героически сдержался, сохранив каменное выражение лица. И мягко предложил:
— Камелия, быть может, вы оставите эту работу мне?
Любая другая девушка благородного происхождения, оказавшаяся в ее ситуации, с радостью бы спихнула подобную «радость» на сопровождающих. Но — увы! — Камелия к «любым девушкам» не относилась.
— Вы работаете, а я сидеть буду? Нет уж! — воскликнула она возмущенно. И добавила, уже тише, без прежнего пыла, зато рассудительно: — И дольше.
Я присел у огня. Пламя, пляшущее среди травы, но не выжигающее землю, приветливо потянулось навстречу. Оно могло гореть и само, без хвороста, но тогда почти не согревало и казалось безжизненным, мертвым. — Подай, пожалуйста, мешочек с кашей.
— Нет, я сама! Пожалуйста! — глаза Камелии пылали, как никогда, и казались ярко-лазоревыми. — Высыпать сейчас или…
— Когда закипит, — обреченно сказал я. — И не забудь посолить. Хотя нет! Не надо!! Я сам, — спохватился я, живо представив, на что будет похожа каша, «посоленная» Камелией.
Хвороста оказалось даже меньше, чем я надеялся. Придется принести еще, причем немедленно.
Я встал и, небрежно отряхнув штаны от налипших травинок, коротко предупредил:
— За хворостом. Вернусь совсем скоро.
— А как долго варить? — окликнула меня Камелия уже у самой кромки леса.
— Пока не загустеет, — брякнул я, застигнутый врасплох такой постановкой вопроса. По мне так каша или еще не готова, или уже готова. А сколько там времени проходит, всегда забываю.
* * *Я шел, выискивая в полусгнивших прошлогодних листьях и робких ниточках свежих трав хворост. Солнце разбрызгало золотую краску повсюду: по листьям, траве, густым кронам и светлым стволам. Настроение, подпорченное внезапным приступом, окончательно выправилось, и теперь я насвистывал глупую песенку про русалку и влюбленного в нее лорда уже с удовольствием, стараясь вспомнить ритм и попадать в ноты. И что я так всполошился? Глупость, честное слово. Меньше стоит придавать внимания всякой…
