Мишель Цинк - Пророчество о сёстрах
Украдкой я кошусь на дверь и отмечаю, что в коридоре, прижимая к груди шляпу, стоит какой-то мужчина в простой одежде. Но в следующий миг я снова отвожу взгляд к безопасности и предсказуемости вышитого покрывала.
Невозможно сказать, сколько именно отсутствует тетя Вирджиния — ведь в тепле и спокойствии моей спальни время словно остановило свой бег. И когда тетя возвращается и тихонько присаживается на краешек моей постели, я чуть ли не разочарована. Я бы предпочла еще долго, долго оставаться одна в тишине и покое — и чтобы никто со мной ни о чем не говорил.
— Лия. — Голос ее тих и нежен, но я не отвечаю, и в нем появляется чуть больше настойчивости. — Лия, мне надо с тобой поговорить. Насчет Генри. Посмотри на меня, пожалуйста.
Но я не могу. Не могу разбить чары этой тихой комнаты. Комнаты, в которой я спала с тех пор, как нас с Элис перевели из детской — давным-давно. В комнате, где перед Рождеством заворачивала подарки для Генри. В комнате, где мечтала о поцелуях Джеймса. Уж конечно, здесь не может случиться ничего слишком плохого.
— Лия.
Голос ее надламывается, а печаль в нем становится настолько невыносима, что я почти повинуюсь. Почти встречаюсь с ней взглядом.
И все-таки не могу. Я отворачиваюсь к стене, вскинув подбородок в упрямом отказе слышать то, что, как я знаю, она сейчас скажет. То, что навеки разрушит это ощущение покоя и безопасности.
32
Я несколько мгновений прислушиваюсь, прежде чем тихонько закрыть за собой дверь и выйти в холодную ночь. Я хочу услышать тишину моего дома, единственного дома, что я когда-либо знала, — и лишь потом совершить последнее предательство. Мне хватило ума перед уходом надеть туфли. Как же странно они смотрятся при свете полной луны, выглядывая из-под подола моей белой ночной сорочки.
Пока я взбираюсь на холм, что ведет к утесу над озером, все чувства мои обострены до предела. Воздух чист и бодрящ, в нем ощущается несомненный запах зимы — какого не было еще несколько дней назад.
Я стараюсь не думать. Не хочу думать о моей матери. Не хочу думать об Элис и том чудовищном сочетании алчности и любви, что я видела на берегу реки.
И совсем, совсем не хочу думать о Генри.
Добравшись до вершины холма, мне приходится остановиться, чтобы перевести дух. Ноги у меня еще не окрепли после долгого пребывания в реке. И когда я наконец снова обретаю способность дышать без пронзительной боли в ребрах, подхожу к краю утеса. Даже сейчас трудно не залюбоваться красотой озера. Кто останется равнодушен к дивному мерцанию воды? Не такое уж плохое место для того, чтобы умереть, и в этот момент болезненной ясности я начинаю отчасти понимать, отчего мама выбрала именно его.
Я медленно подбираюсь к самому обрыву — ближе, ближе — и вот уже кончики туфель почти свешиваются над краем отвесной скалы. Ветер отбрасывает волосы с моего лица, шелестит в листве деревьев у меня за спиной. Мне кажется, тут я ощущаю присутствие матери, как нигде еще. Интересно, стояла ли она на том же самом месте, где сейчас стою я, видела ли ту же рябь на той же воде? Впервые в жизни я испытываю абсолютную уверенность: мы с ней связаны, она и я — одно, как друг с другом, так и со всеми прочими сестрами.
Я подвела всех сестер. Мой отец потратил десять лет на то, чтобы составить список, который позволил бы нам всем освободиться. Но даже с такой помощью — помощью, какой не получала ни одна сестра до меня, — я проиграла, я не оправдала надежд. Список утерян, а с ним и надежда найти ключи и избыть пророчество. На то, чтобы создать его заново, потребуются долгие годы — годы, на протяжении которых жизни Сони и Луизы будут подвергаться опасности. Годы, на протяжении которых призрачное воинство будет беспрестанно терзать и преследовать меня. Годы, на протяжении которых я не смогу даже спокойно заснуть, не боясь пропустить Зверя, что уничтожит мир.
И Генри. Если бы я родилась с желанием выполнить свою роль в пророчестве, Элис не заманила бы Генри к реке, чтобы завладеть списком. В другой жизни, в другом мире мы с Элис могли бы разделить пророчество, связанные общей целью. А теперь Генри оказался пешкой в жестокой игре.
«Присматривай за Генри, Лия».
Слова матери стучатся в стены моего разума, пока по лицу у меня не начинают ползти слезы — сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее, и вот уже воротник ночной рубашки у меня промок насквозь. Я всхлипываю и хочу уже поскорее со всем покончить, раскинуть руки и броситься вниз. И тут я снова слышу ее голос:
«Это не ошибка, Лия».
Я плачу еще сильнее.
— Не хочу, чтобы это была я! — кричу я над раскинувшейся внизу водой. — Почему, почему обязательно я?
Вода не отвечает мне, зато отвечает ветер. Сильный порыв ударяет в грудь, откидывает назад, и я, потеряв равновесие, падаю на траву на безопасном расстоянии от обрыва.
Ветер стихает — не мало-помалу, а мгновенно, весь. Шепот листвы смолкает, в наступившей тишине слышится лишь мое резкое, надорванное дыхание. Некоторое время я сижу на траве, не чувствуя холода, хотя дыхание вырывается у меня изо рта облачками белого пара.
Нет, мне не обрести легкого и быстрого способа избавиться от своей участи — от пророчества, чей механизм был запущен много веков назад. Утерев слезы с лица, я поднимаюсь и, даже не оглянувшись, поворачиваю прочь от озера.
Я больше никогда не встану над этим обрывом.
* * *Синее небо откровенно насмехается надо мной — жестокая шутка Бога: такое великолепие именно сегодня.
Похороны Генри ничем не напоминают сырой и серый день похорон отца. Напротив — солнце ласково пригревает нам плечи, а птицы звонко распевают, как будто они счастливы, что Генри теперь с мамой и отцом. И я не сомневаюсь — он там, с ними. Не сомневаюсь — сейчас он гуляет с ними, смеясь под бархатистым небом. Но от этого все равно не легче.
Покуда священник нараспев читает двадцать третий псалом, я чувствую на себе взгляд Элис, стоящей по ту сторону могилы, — но я не встречаюсь с ней глазами. Я не смотрела ей в глаза с тех самых пор, как она вытянула меня из реки. Собственно говоря, по-моему, с тех пор я вообще ни на кого не глядела, хотя Соня с Луизой и, разумеется, Джеймс несколько раз приезжали к нам. Мне стыдно было отсылать их прочь, но я и свою-то боль утраты с трудом выносила — и уж совсем невмоготу было бы видеть ее отражение, многократно усиленное, в глазах тех, кто окружает меня.
— Пепел к пеплу, прах к праху, — говорит преподобный отец.
Тетя Вирджиния выходит вперед, разжимает руку над ямой и высыпает горсть земли на могилу Генри. Лицо у нее бледное, осунувшееся. Если есть рядом кто-то, кто понимает мою боль, так это тетя Вирджиния.