Дмитрий Гаврилов - Дар Седовласа, или Темный мститель Арконы
— Ты опять победил, Илья! — молвил Рахта и вздыхал, — Неужели, я так никогда и не смогу тебя обхитрить.
— Обмануть меня не долго, — соглашался бывалый воин, — но только не в шатранге! Разве что Мишатка Потык… Но с тех пор, как мы его с Добрыней из камня-то вновь в человека обратили — он забыл не то что таврельные начала, а даже названия фигур.
Тут Муромец явно погрешил супротив истины. Если Потык и лишился какой-то памяти, то Илья-то должон помнить, кто да как им с Микитичем помогал.
— А что за Добрыню скажешь, Ильюша? — вновь спрашивал кто-то из дружинничков, подначивая, — Ведь он, сказывают, тоже в шатранге силен? Давеча и песню пели, как он короля немецкого обыграл?
— Обыграл? — удивлялся Илья, — Он в первый раз королю проиграл! И то — позор для русов!
— Но опосля же два раза побеждал?
— Ну и что? Ведь одиножды продул! А германец-то скажет, что не однажды! Вот и учись после этого… — отвечал Илья, уверенный в своей правоте.
— А я научусь! — вторил Рахта Муромцу, — И будет еще за мной победа!
— Тогда покрепше Велесу молись, парень! — соглашался Илья.
Сам он скотьего бога не чествовал, да и тот, скорее всего, не жаловал Муромца, больно имя у атамана поганое, ненашенское было имя. Потому история с Потыком стала всем известна лишь со слов правдивого Добрыни Микитовича.
Была у Потыка молода жена, лебедь белая. Сущая ведьма, кожа, да кости и внутри — крокодил, но мужики, вроде Мишатки по молодости и дурости, только на таких худыщек и купятся. Не даром и Марьей ее звали. Сама-то хазарянка, а мужика, как водится, русича отхватила. Прибрала Марья к руках хозяйство Потыково. Муж во всем бабу слушается, во всем ей потакает, души не чает в жене молодой. И столь он ей покорен стал, что до смерти надоел Марье муженек. Решила она извести Потыка, предала молодца. Побежала кудесница за тридевять земель с полюбовником, а слух распустила, что похищена.
Потык скоренько в дорожку снарядился, с братьями названными Ильей да Добрыней простился. Он просил было подмоги, но те отвечали:
— Не честь-то нам хвала молодцам ехать за чужой женой вослед. Отправляйся-ка ты один, Потык! А едь-ко, ничего не спрашивай, коль застанешь ты их на чистом поле — отсеки похитителю буйну голову.
Видели Илья с Добрынею, как Потык на коня садился, да моргнуть не успели, его и след простыл. Нагнал женку с похитителем в чистом поле, спали полюбовники во шатре, обнималися. Не поднялась у Потыка рука богатырская — а срубил бы он злую голову. Просыпалася Марья — лебедь белая, говорила мужу прежнему речи сладкие, что силком увез ее супостат. Наливала Мишатке зелены вина, добавляла ведьма питей сонных. Выпивал чару Потык, да и падал он на сыру землю.
Тут будила Марья полюбовника — отсеки, мол, Мишатке, неразумну голову. Но, видать, и у того совесть имелась:
— Да ах же ты, да Марья лебедь белая! Не честь-то мне хвала молодецкая сонного то бить, что мертвого. А лучше он проспится — протрезвится, дак буду бить я его силою.
Как эта тут Марья лебедь белая
Взимала тут Мишатушку Потыка,
Как бросала его через плечо,
А бросила, сама выговариват:
А где-то был удалой добрый молодец,
А стань-то бел горючий камешок,
А этот камешок пролежи да наверху земли три году,
А через три году проди-ко он сквозь матушку,
Сквозь сыру землю.
— Век бы лежать Потыку твердью хладной, — расссказывал Добрыня Микитович, — Да на счастье на Мишаткино прибежал во Киев его верный конь. Увидали мы с Ильей скакуна Потыкова — вмиг смекнули, что беда с братом названым приключилася. Седлал Илья Бурушку-Косматушку. Садились мы на добрых коней, да ехали след угоною. Выезжали мы во чистое поле, то не наша степь — басурманская, а Мишаткин верный конь наперед бежит. Да не видать, не сыскать братца названого…
Опечалились богатыри, закручинились. Глядь — выходит Старик со сторонушки:
— А здравствуйте-ко, добры молодцы, а и старый казак Илья Муромец, да и тебе привет, Добрыня Микитиныч!
Витязи и не знают, кто он таков — зато Старик про них ведает.
— Род вам в помощь, зеркалом путь! А не возьмете ли меня во товарищи?
Призадумались богатыри: отказать Древнему — не учтиво, с собой звать — так не поспеет за конями дедушка. «Шут с ним!» — думают, и взяли калику во товарищи.
Пошел с ними рядом перехожий, сперва возле них, а после и совсем обогнал. Семенит себе Старик, не торопится, а кони богатырские спешат — не поспевают. Стали Илья со Добрынею просить попутчика, чтоб не так быстро шагал. Тут калика и останавливается, да говорит им такие слова:
— Что же вы, витязи, прошли мимо брата названого, молодого Мишатки-то Потыка? Ну, теперь вертаемся…
Приводит Старик братов к бел-горючему камешку.
— А скидайте-ка вы, богатыри, с плеч подсумки,
А кладите вы броню на сыру землю.
Тут лежит ваш названый брат.
И заклятье на него крепкое положено.
А кто-то этот здынет да камешок,
А кинет этот камень через плечо, —
Тот Мишатку-то Потыка и ослободит.
Соскочил-то тут с коня Добрынюшка Микитич-он,
Хватил этот камень, здынул его,
Здынул-то столько до колен-то он,
А больше-то Добрынюшке не по силушке,
И бросил он этот камень на сыру землю.
Подскакивал ведь тут Илья Муромец,
Здынул он этот камень до пояса,
Как больше-то Ильюшенька не мог здынуть.
Как этот Старый Старик тут подхаживал,
А этот-он ен камешок покатывал,
А сам он камешку выговаривал:
— А где-то был горючий белой камешок,
А стань-ко тут удалый добрый молодец,
Подлекчись-ко, Потык, лекким-лекко! —
Взымал-то ен, словно перышко, да кидал через плечо,
А позади там стал удалой доброй молодец.
— Тут я Старца ентого выспрашивал: «Как звать! Как величать тебя, дедушка!? Сколько лет хожу по белу свету, а таких могучих не видывал?!» — завершал быличку Добрыня, — Говорил тогда нам Старый Старик, ответствовал, что всяк именует его по-своему, но чаще называют Седовласым — так оно и есть. Как молвил — только мы его и видели…
— Ну, а что же Мишатка-то? — интересовались молодые дружинники.
— Чего ему будет? Плюнул он, да нашел жену себе новую, не чернявую — златокосую, не сварливую — терпеливую, не хазаринку сыскал себе — нашу, русскую. Если Потык и лишился через такой оборот памяти, то не всем же в таврели игрывать! — заключил Микитович грустно.
Наблюдая за персидской забавой, недоумевал разве один княжий волхв. При дворе его оставили лишь за то, что хорошо зубную боль лечил. Так старик говорил, что забава сия совсем не заморская, что издревле игрывали в таврели на Руси, а шатрангу и слыхом не слыхивали, но так и не сумел доказать своих слов. А поверил ему разве мурманский ярл, но при этом убеждал собеседников — таврели занесли на Русь варяги, и сами эти варяги ихнего роду, и пошла игра сия не иначе как от великого Одина и его асов. Родич ярла даже вспомнил пару строк из древних северных сказаний, но мурманов тоже высмеяли, а сами песни их объявили новейшим сочинительством.
