Дмитрий Таланов - Раксис
Наконечник одной рассек артерию на шее матери, и кровь била из нее фонтаном. Теперь ей осталось всего сорок секунд жизни, он знал это, но она успела оглянуться и, бросив мечи, изобразила руками натянутый лук, давая понять, что следует делать. Вторая стрела вошла ей в грудь.
Тетя Зина не стала бросать мечи и больше никого не щадила. С мстительным удовлетворением Сашка увидел, как три головы покатились по песку и следом в него упала чья-то рука. Тетя Зина еще умудрилась рассечь одного из нападавших почти пополам, однако ее смерть тоже была недалеко. Две стрелы торчали у нее из спины, три из груди, одна из которых точно посередине.
В бегущего впереди Терса вцепилась чья-то шальная овчарка, и он был вынужден на ходу изогнуться, чтобы покончить с ней ударом клыков, промахнувшись мимо Врат. Сашка несся за ним молча, хотя крик рвал ему грудь, но нельзя было кричать, это отняло бы драгоценное время, поэтому он просто скакал следом, понимая, что всё пропало.
А у овчарки со свернутой шеей уже стоял рыжий мальчишка, прямо на пути здоровенного жеребца, и, натягивая поводья, чтобы повалить коня, Сашка зарычал от отчаяния, понимая, что не простит себе, если налетит на него, потому что мальчишка этот был Машин брат.
Бросив стремена и оттолкнувшись от огромной черной спины, он рванул с седла арбалет и, упав на бок, охнул от боли в переломанных весной ребрах, но заставил себя забыть о ней, прицелился в совсем уже близкую раковину и спустил курок.
За мгновение до того, как раковина разлетелась на осколки, небо над замком закрыла черная тень.
19
Терс выл, подняв морду к небу. Вой был скорбным, протяжным и горьким. Залаяли выведенные на утреннюю прогулку собаки. Прохожие невольно останавливались, оглядываясь в ужасе. А полный невыносимой боли вой летел над домами, тревожа людские души, вытаскивая из их памяти самые страшные воспоминания.
Сашка был благодарен ему за этот вой. Вперив взгляд в одну точку, он стоял на коленях недалеко от Терса, раскачиваясь из стороны в сторону, не в силах преодолеть сковавший его паралич. Он ничего не видел и даже не почувствовал бы, как разверзается под ним бездна, но звук достигал его ушей. Только он держал сейчас Сашку на краю едва не поглотившего его безумия.
Терс плакал за него и за себя, а Сашка мысленно умолял его не останавливаться, потому что свирепый, не знающий пощады зверь, что почти его настиг, был еще рядом. Спасительный вой омывал душу, заживляя раны, нанесенные его когтями, но зверь еще пытался порвать путы, грызя узлы и ища выход, желая любой ценой выбраться и вернуть внезапно ускользнувшую добычу.
Боль утраты пронзила с новой силой, когда Терс наконец замолчал, и зверь разом приблизился с надеждой во взоре, но кроме нее в нем горела неутолимая жажда сеять смерть и разрушения, а потому Сашка безжалостно наложил последний узел. Может, и суждено ему потом раскаяться, но сейчас он не хотел оскорблять память той, кто отдал за него жизнь.
Пес поднялся на ноги, и они посмотрели друг другу в глаза. Сашка понял, что перед ним не совсем собака, потому что Терс не испытывал желания служить и не нуждался в этом. Возможно, сказалось воспитание матери, но вручать свою волю кому бы то ни было он не собирался. Он умел оставаться сам по себе, и сам добывал себе пищу, ему не нужен был никто для этого. Он был другом, и всё-таки он был только животным.
Что-то теплое ткнулось Сашке в шею, всхрапнуло над ухом, и он оглянулся. Сильный красивый жеребец стоял у него за спиной и нетерпеливо переступал копытами. Падение на нем не сказалось, разве что седло съехало на сторону да на брюхе красовался травяной след. Сашка подумал, что его придется отдать Маше, кому же еще. Лошадь не Терс, который гуляет сам по себе, за ней нужен уход.
Сашка встал, погладил коня по шее и хлопнул по крупу, давая понять, что в его услугах не нуждаются. Конь отошел к кустам шиповника и стал выискивать там что-то губами. И только сейчас, вернувшись к жизни, Сашка услышал тихий горький плач.
Склонившись над мертвым Максом, слепо и безостановочно гладя его густую шерсть, поднимая время от времени ему голову и заглядывая в глаза, Коля бормотал, торопливо глотая слезы:
— Максик, вставай! Макс, ну ты что? Максик… Ну, пожалуйста! Вставай, Максик!
Почувствовав взгляд на себе, Коля обернулся и, скривившись, закричал, наступая на Сашку и сжав кулаки:
— Это ты виноват! Твоя собака убила его, я видел!.. Тебя снимали в кино, Макс вырвался и она его убила! Я всё видел! Вот эта самая собака! — Коля ткнул пальцем в Терса, что стоял неподалеку. — Зачем ты привел ее, такую огромную? Уходи! Сам уходи и собаку свою забери!
Сашка не успел сообразить, что ответить. С побелевшими губами, сжав зубы, Коля бросился к нему и неистово замолотил кулаками по его груди.
— Уходи отсюда, я сказал! И никогда больше не приходи! Никогда!
Кулаки у Коли оказались увесистыми, и Сашке пришлось напрячь мышцы, чтобы не было так больно, но он не стал ни защищаться, ни пятиться. Он посмотрел на Терса, и тот каким-то образом понял его, жутким привидением исчезнув из виду, только качнулась за ним трава. А Сашка повернулся и пошел знакомой дорогой к обрыву, потому что туда ему и следовало сейчас идти.
Он шел медленно, не торопясь. Ласковый ветерок быстро высушил мокрые от пота волосы и теперь они торчали у него над макушкой, жесткие от соли. Ярко-синие глаза потемнели, вокруг рта залегли жесткие складки.
Он шел вперед, к своему будущему без матери, без друзей, высоко держа голову, точно силясь разглядеть что-то на поверхности поднимающегося над городом солнца, совершенно один, сжимая в руке символ всех своих бед. Маленькая, невзрачная, проклятая раковина, попавшая к нему волей одного сердара, волей другого должна была вернуться в свою стихию. Она давно была ему не нужна, а теперь, когда у него не осталось ровным счетом ничего, не нужна была и подавно.
Он шел и спокойно думал, что ничего уже не боится, потому что не за что ему больше бояться, у него больше ничего не осталось. Кроме жизни, на многие годы вперед заполненной совершенным одиночеством. И приди сейчас к нему смерть, он встретил бы ее как желанного друга. Но он не верил, что судьба выкатит ему такой подарок, а самому выпрашивать его считал унизительным.
Когда-то он выплеснул свое отчаяние в пугающей грозе, но сегодня, три года спустя, после схватки с Джокером, после смерти Лилии, после гибели матери и тети Зины, после того, как от него отвернулись те, кого он, несмотря ни на что, считал своими друзьями, он научился себя контролировать. Гроза была, но она отшумела в его сердце, унося с собой боль, которую невозможно описать и потому нельзя выпускать наружу.
