Макс Далин - Убить некроманта
Сейчас, вспоминая ту ночь, я никак не возьму в толк, почему я был так самонадеян и весел. Вероятно, дело в моих прежних военных успехах и в том, что мне не приходилось сталкиваться с белой магией Святого Ордена с тех самых пор, как я сжёг серебряный ошейник. Я забыл, я всё забыл, а кое о чём я никогда и не знал…
А ночь помню, будто вытравлена по сердцу. Луна начищенной медной тарелкой, ещё почти круглая, громадная, висела над лесом, вырезанным из чёрного бархата, а рядом с ней горела зелёная звезда, наша с Питером, звезда бродяг. Неподалёку, на холме, засыпала деревня — там ещё помаргивали огоньки в избах мужиков, а в низине, около деревенского погоста, стелился густой туман, на могилах вспыхивали синие огоньки, и тянуло болотной сыростью и запахом распада. И мне было очень уютно и тепло от разгорающегося Дара.
Около кладбищенской ограды, по колено в тумане, мы с Питером ждали вампира. Высокая трава вымокла от росы, Питер выжимал плащ и хихикал:
— Выкупались в лунном свете, государь…
Клод очень красиво, прямо на лету, поменял форму, встав на ноги уже человеком, но взметнувшийся плащ ещё мгновение казался нетопырьими крыльями. Он светился чьей-то недавней смертью и выглядел очень довольным.
— Я их нашёл, государь, — сказал, улыбаясь и сверкая клыками. — Они заночевали совсем рядом, но мне было как-то не очень приятно подлетать близко. Душно. Наверное, шатёр этого монаха вышит Святым Словом изнутри.
— Хорошо, едем, — говорю.
Мы ехали всего три четверти часа — правда очень быстро, успевая за Клодом, летящим впереди отряда. И, ещё не видя стоянки этого монаха, я её почувствовал. И вовсе не как светлое пятно — нет, как тяжёлую глыбу беспросветного мрака.
Нехорошо.
Клод рывком вернулся в человеческий облик и схватил моего коня за повод.
— Государь, мне…
— Только не говори, что тебе страшно, — фыркнул Питер. — Не верю.
Клод к нему обернулся. Он улыбался так же лихо и обречённо, как Питер, клянусь Богом, — и луна отражалась в его очах. Сказал:
— Попрощаемся, Пит. Весёлая будет ночка — увидимся в лучшем из миров.
Питер усмехнулся и протянул ему руку.
— Не подыхай прежде смерти, мертвяк!
Клод хлопнул по его ладони:
— Смотри, потом можем и не успеть, висельник.
И оба разом посмотрели на меня. Дар во мне прекратился в море огня, ударился в эту стену темноты приливной волной. Любовь, ярость и тоска.
— Ребята, — говорю, — я постараюсь вас прикрыть как смогу, хотя вы сами понимаете, конечно, — война… Но постарайтесь уцелеть — для своего короля. Прошу.
— Ты выживи, Дольф, — сказал Питер. Серьёзно, тихо — первый и последний раз меня так назвал.
Они меня поцеловали: Клод — руку, а Питер — в щёку. И ничего больше не было сказано. Мы с Питером просто пришпорили лошадей, а Клод пошёл рядом.
Мы все уже знали, что монах проснулся. Я ощущал его — мог ли он не почувствовать меня?
Он был таким толстеньким плюгавым старикашкой, этот святой старец. С двумя какими-то клочками, похожими на заячьи хвосты, обрамлявшими с двух сторон блестящую лысину, с маленьким бритым личиком, с морщинками у рта — эдакий сердитый мопсик. Солдаты Роджера выглядели рядом с ним как монументы — здоровенные фигуры, окружающие колобашку в балахончике. И всё это освещал огромный костёр на поляне перед шатром — но я рассмотрел бы детали и так, привычно испросив взора неумершего.
Забавно было смотреть вампирскими глазами, забавно. Я бы посмеялся, если бы не чувствовал это удушье — будто на меня снова надели тот дурацкий ошейник с каббалой. Не хватает воздуха, и давит на сердце ощущение дикой несвободы. Явственно-явственно. Душа в клетке. Это — Божье?
Не уверен.
Никто из этих остолопов-солдат не дёрнулся. Наверное, они чувствовали, как воздух между мной и священником превратился в густую чёрную смолу, — и шевельнуться не могли. Вязко. Питер тоже ощущал эту вяжущую силу — я слышал только его медленное дыхание за спиной. Зато старец шустро замелькал между оцепеневшими фигурами и завопил так, будто лошадь наступила ему на ногу, — в визг, но при этом злобно и как-то радостно:
— А-а, выполз из преисподней, холуй демонов! И шлюхи тьмы с тобой! Ну хорошо!
— Я пришёл разговаривать, — говорю. — Мирно. Как король — к монаху. Возвращались бы вы к своим братьям, отче.
Он захохотал с привизгом, хлопнул в ладоши и завопил:
— Король! В аду ты король! Проклятая душонка! Я тебя, тварь, загоню туда, откуда ты выкарабкался!
— Оставьте, — говорю, — отче, в покое вдовствующую королеву.
Он перекосился, выпучил глазки и заверещал, но я уже понял, что весь этот спектакль — способ монаха вызвать огонь Дара. Никакого преимущества ночью — у монаха тоже был Дар, почти такой же, как и у меня, только он каким-то образом его переключил. Меня вдруг осенило: он так ненавидел собственную кровь, что эта ненависть хлестала из него почти неподконтрольно и била по подвластным ему сущностям.
Он заменил способность общаться с жителями Сумерек способностью их уничтожать. Я растерялся, когда это понял. Вывернутая, отвергнутая некромантия — последствие святой жизни, в смысле отказа от любви, в частности — от любви к собственному естеству?!
Я не мог с ним договориться. Он ненавидел во мне самого себя. Он сам надел на себя ошейник — и не мог мне простить моей свободы. Я думал, он служит Живому, но его сила тоже шла от Мёртвого.
И мы одновременно сконцентрировали Дар друг на друге. Потоки незримого огня скрестились — я увидел, как его удар угодил в дерево, моментально почерневшее и скорчившееся, как от немыслимого жара, и услыхал, как заорал солдат, поймавший мой посыл. На мгновение сделалось тошно от опустошённости, но тут же ледяная ладонь Клода легла на мой локоть. Я с наслаждением почувствовал, что меня наполняет волна вампирской Силы, смешиваясь с Даром, и почти в тот же миг монах завопил:
— Гадина! Мёртвая гадина! — и выпалил древнее заклинание упокоения.
Я ровно ничего не мог поделать. Я не мог даже отвести взгляд от беснующегося старца, потому что мой взгляд в какой-то степени сдерживал поток его Дара. Я только ощутил: рука вампира легко соскользнула с меня. Конь подо мной замер, как подобает чучелу, моя гвардия превратилась в мешки с костями и опилками.
Ярость и горе утроили мои силы, и я использовал тот запрещённый приём, который до сих пор никто не мог отразить: дёрнул кинжал из ножен и вспорол запястье. Было очень тяжело направить хлынувшую из меня волну кипящей черноты, но я уж постарался, чтобы она покатилась строго вперёд, не задев Питера, ощущаемого где-то рядом, и Клода, упавшего под копыта моего коня.
