Лоис Буджолд - Кольца духов
Она бросилась на соломенную подстилку, зарылась в нее лицом, стискивая зубы, чтобы сдержать слезы. Жесткий стебель впивался ей в шею, блоха прыгнула на рукав, а оттуда в волосы, прежде чем она успела ее раздавить. Она перевернулась на другой бок, и соседка больно ткнула ее локтем.
– Лежи на своей стороне, чернявая! – Голос девушки был злобным, но искажали бледное лицо страх и горе. Муки ожидания, что ее убьют со всеми остальными.
Фьяметта чуть было одним словом не подожгла ей волосы, но сжала зубы, не дав огню сорваться с языка, и свернулась в клубочек, вся дрожа. «Используя магию, – сказал тогда Монреале, – ты подвергаешься искушениям, которые неведомы непосвященным». Воистину. Ну а заклятие, заключенное в серебряной змейке, все еще укрытой бархатным платьем? Его действие, хотя оно не оказалось совсем уж смертоносным, назвать благотворным никак нельзя. Неужто батюшка ради своей магии все-таки немножко приобщился к погибели? А если так, то почему не она?
«Святая Мария, Матерь Божья, будь мне оградой!» По приказанию Монреале она молилась Пресвятой Деве о ниспослании терпения, упав на колени на плиты часовни и благоговейно созерцая безмятежный белый мраморный лик статуи с младенцем на руках. Терпение, видимо, принадлежало к чисто женским добродетелям. Во всяком случае, у своего отца она его не замечала. Взгляд Фьяметты упал на зажатую у нее в руке складку все той же бархатной юбки, грязной, порванной. «Святая Мария, Матерь Божья… матушка, кем была ты?» Алый бархат менее выцвел, чем сохранившиеся в памяти Фьяметты обрывочные воспоминания о женщине, которая первой носила это платье. Ее мать умерла, когда Фьяметте было восемь. Умерла в Риме от чумы, скосившей еще многих и многих. Тяжкий год, а август был в нем самым тяжким месяцем, когда им пришлось совсем худо. Отец – в темнице замка Святого Ангела, брошенный туда по обвинению, сулившему казнь. Фьяметта не помнила смерти матери. Наверное, больная поручила ее чьим-то заботам. Она только смутно вспоминала, как шла за дешевым простым гробом по жарким, душным, вонючим улицам, одетая в жесткое неудобное платье, держась за руку какой-то дородной женщины.
Фьяметту смущало, что она так плохо помнит Рим. Вот Венеция ясно рисовалась в ее воображении – даже то, как отец в дороге усаживал ее на вьюк, привязанный к спине мерно шагающей лошади. Каким волнующим было это путешествие, каким чудесным, сверкающим и надменным оказался город… но в Венеции не было ничего от матушки. Фьяметта высматривала из окошка верхнего этажа, как в гондолах по каналу проезжали мимо купцы-мавры в ярких пестрых тюрбанах; порой видела чернокожего раба какого-нибудь знатного сеньора или дамы, отполированного городской жизнью, почти не уступающего высокомерием своим господам, а один раз мимо проплыл эфиопский посланник со свитой. Но никто из них, казалось, не имел никакого отношения к матушке, тоненькой смуглой колдунье из Бриндизи… Фьяметта привыкла считать отца могучим магом, но ее мать тоже колдовала. Фьяметта пощупала выпуклость змеиного пояса. Серебро работы батюшки, это несомненно, но вот заклятие… «Матушкино? Да…» Правда? Смуглая женщина улыбнулась Фьяметте из-за плеча белой статуи Пресвятой Девы.
«Матушка, почему вы отказались от своей силы, чтобы выйти замуж за батюшку?» «Я сменяла ее на тебя, голубка, и ни разу об этом не пожалела. Магия – это сила, но дети – это сама жизнь, а без нее не было бы ни магии, ни чего-либо хорошего».
«Батюшка жалел, что я не родилась мальчиком. А вы?» «Нет. Никогда. Не бойся, Фьяметта. Полнота силы приходит к женщине не скоро. Ты должна прожить это время по-своему, вырасти, познать больше жизни… и тогда все, что было моим, станет твоим в недвижном центре». Нет. У отца была не вся сила, ведь он обходил этот центр стороной, будто тот покачивался на конце серебряного шнура, который не разорвать. Пока его не разорвала смерть. Туманное спокойствие Фьяметты исчезло в приливе паники. «Но сила мне нужна теперь же. Сила, а не терпение. Матушка, Святая Мария, Матерь Божья…» Два лица – прохладный белый мрамор, нежная смуглая улыбающаяся плоть слились воедино в общности материнства. «Ты мое золотое дитятко?» Фьяметта внезапно пробудилась от вопля младенца; ускользнувший сон привел ее в смятение, она изнемогала от усталости, и вновь шум вокруг вверг ее в ужас. Неумолчный гвалт в этой комнате, где тесно от женщин и детей, сведет ее с ума. Лучи заходящего солнца врывались, как лезвия ножей, в узкие прорези окон в западной стене. Фьяметта скатилась с соломы и навестила отхожее место, где смердело. Даже там она не была одна.
Фьяметта посмотрела на темные квадраты отдушин под потолком и пожалела, что они не шире. Две другие женщины вышли. В соседней спальне завязался новый визгливый спор. Напрягшись до головокружения, Фьяметта вскинула руки, уцепилась за грязный подоконник, подтянулась и просунулась в отдушину. Лежа на животе в каменной дыре, она огляделась.
Край свинцовой крыши нависал над этими маленькими окошками точно полог, скрывая их от взглядов снаружи. Крышу тут поддерживали торчащие из стены балки потолка и распорки, образовывавшие подобие треугольников. Далеко внизу внешняя монастырская стена упиралась в землю, заросшую бурьяном, каменистую, безлюдную. С трудом Фьяметта протиснула в отдушину бедра и вытянулась на балке. Узко, опасно, и все-таки неплохой тайник на случай, если лозимонцы возьмут монастырь? Пожалуй… пока балки не сгорят и крыша не рухнет.
Но здесь она хотя бы совсем одна! Оглушающий шум женской спальни сюда доносился еле-еле. И наконец она разрешила себе заплакать, но беззвучно, чтобы дозорный на крыше или внизу не услышал и не явился бы проверить, в чем дело. Ее слезы скатывались по щекам и падали вниз в солнечном свете, совсем как капли расплавленного золота в мастерской ее отца, которые падали в чашу с холодной водой и превращались в крохотные бусины. Эти капли разлетались брызгами в пыли далеко внизу. Слезы становились жемчужинами, а затем исчезали в тенях, по мере того как мерк свет. Голова, грудь и живот у нее болели от подавленных рыданий.
Все, в ком она искала опору, предали ее. Неудача за неудачей превращали ее доверие в насмешку: отец, Монреале, Тейр… бедный Тейр! Втянут во все это совершенно не готовый. Нет, его винить нельзя… Большой паук, сплетавший свою паутину в треугольнике к западу от головы Фьяметты, вдруг повис, покачиваясь на нити. И пока он не взобрался по ней назад, Фьяметте чудился повешенный человек. Белокурый молодой человек, синеглазый, беззаботный, несчастливый в любви.
«Я могла бы принести такого паука аббату Монреале, – решила Фьяметта. – Ну и что, если мне придется взять его в руки? Если бы она тогда заговорила! Может, с заклинанием аббата Монреале все получилось бы иначе!» Паук сидел в центре своей паутины, которую чуть покачивал легкий ветерок. В оглушающих сумерках он выглядел черным комочком.
