Neil Gaiman - Американские боги (пер. А.А.Комаринец)
Черные матросы на корабле, с кожей более темной, чем у Вутуту, говорили пленникам, куда идти, что делать, когда танцевать. Однажды утром Вутуту поймала на себе пристальный взгляд одного из черных стражников. Когда она ела, этот человек подошел и стал смотреть на нее, не говоря ни слова.
– Зачем ты это делаешь? – спросила она. – Зачем ты служишь белым дьяволам?
Он усмехнулся, словно вопрос был самой смешной шуткой, какую он когда-либо слышал. Потом наклонился так, что его губы почти коснулись ее уха, а дыхание было столь жарким, что ее едва не стошнило.
– Будь ты постарше, – сказал он ей, – я заставил бы тебя кричать от счастья, что вставил в тебя мой член. Может, сегодня я так и сделаю. Я видел, как хорошо ты танцуешь.
Она поглядела на него орехово-карими глазами и решительно, даже с улыбкой произнесла:
– Если ты вставишь его в меня, я откушу его зубами, которые у меня внизу. Я колдунья, и зубы у меня там очень острые.
Ей понравилось, как изменилось его лицо. Не сказав ни слова, он ушел.
Слова сами вырвались у нее изо рта, но это были не ее слова: она их не думала, она их не произносила. Нет, поняла вдруг она, это были слова обманщика Легбы. Маву сотворил мир, а потом, благодаря хитрости Элегбы, потерял к нему интерес. Это Элегба, бог ловких проделок и вставших, как жезлы, членов, говорил ее устами, это он на мгновение вошел в нее, и той ночью перед сном она вознесла благодарность Элегбе.
Несколько рабов отказались есть. Их секли, пока они не клали еду в рот и не глотали, хотя сама порка была столь суровой, что двое мужчин от нее умерли. И все же никто больше не пытался уморить себя голодом, дабы обрести свободу. Мужчина и женщина попытались убить себя, спрыгнув за борт. Женщине удалось. Мужчину спасли и, привязав к мачте, секли большую часть дня, пока вся спина у него не превратилась в кровавое месиво, и его оставили привязанным, когда день сменился ночью. Ему не давали еды, а пить давали только его же мочу. На третий день он стал бредить, и голова у него вздулась и размякла будто старый арбуз. А когда он перестал бредить, его бросили за борт. А также на целых пять дней после попытки бегства рабов вновь заковали в кандалы и цепи.
Это было долгое путешествие, для рабов тяжкое, а для матросов неприятное, пусть они и очерствели сердцем в своем ремесле и перед самими собой делали вид, будто ничем не отличаются от фермеров, везущих на рынок кур и коров.
Пристали они в приятный, целительный день в Бриджтауне на Барбадосе, и рабов отвезли на берег в лодках, присланных из дока, и погнали на рыночную площадь, где посредством большого крика и ударов дубинками расставили в шеренги. Взвыл свисток, и рыночная площадь наполнилась людьми, тыкающими пальцами, краснолицыми мужчинами, которые кричали, осматривали, оценивали и ворчали.
Здесь Вутуту и Агасу разлучили. Это случилось так быстро: сжав Агасу челюсти, крупный мужчина принудил его открыть рот, кивнул, и двое других мужчин потащили Агасу прочь. Он не сопротивлялся. Он поглядел на Вутуту и крикнул ей: «Будь храброй». Она кивнула, и все у нее перед глазами стерлось и расплылось за пеленой слез, и она застонала. Вместе они были близнецы, магические, могущественные. По отдельности они были двое несчастных детей.
С тех пор она видела его лишь однажды, но живым – никогда.
Вот что случилось с Агасу. Сперва его отвезли ферму, где выращивали пряности и где его секли каждый день за то, что он делал и чего не делал, научили азам английского и за черноту кожи прозвали Чернильным Джеком. Когда он сбежал, за ним охотились с собаками и вернули и отрубили долотом палец на ноге, чтобы преподать урок, какого он никогда не забудет. Он уморил бы себя голодом, но когда он отказался есть, ему выбили передние зубы и насильно вливали в рот жидкую овсянку, оставив на выбор: проглотить или задохнуться.
Даже в те времена предпочитали рабов, рожденных в неволе, тем, кого привозили из Африки. Свободно рожденные пытались убежать или пытались умереть, и так и так их цена падала.
Когда Чернильному Джеку минуло шестнадцать, его и нескольких других рабов продали на сахарную плантацию на Сан-Доминго. Этого крупного раба со сломанными зубами стали звать Гиацинтом. На плантации он повстречал старуху из своего селения – она была домашней рабыней, пока ее пальцы не стали слишком узловатыми и не распухли от артрита, – которая рассказала, что белые намеренно разделяют рабов из одного города, селения или региона, чтобы избежать бунта и восстания. Им не нравилось, когда рабы говорят друг с другом на родном языке.
Гиацинт выучил сотню французских слов, и ему преподали кое-что из догматов католической церкви. Каждое утро он рубил тростник от рассвета и до темноты.
Он дал жизнь нескольким детям. В темные полуночные часы он с другими рабами ходил в лес, пусть это и было запрещено, танцевать калинду, петь хвалы Дамбалы-Велдо, змеебогу в облике черной змеи. Он воспевал Элегбу, Огу, Шангу и Цака и многих других, всех богов, кого привезли с собой на остров рабы, привезли в мыслях и в глубине сердца.
Рабы на плантации Сан-Доминго не часто протягивали больше десяти лет. Их свободное время – два часа в жаркий полдень и пять часов во тьме ночи (с одиннадцати до четырех) – было единственным, когда они могли выращивать пищу, которую им предстояло есть (ведь хозяева их не кормили, а просто давали небольшие клочки земли, которые приходилось возделывать и с них кормиться), а также это было время, когда они должны были спать и видеть сны. И все же они урывали часы, чтобы, собравшись, вместе танцевать, поклоняться богам и петь. Земля на Сан-Доминго – плодородная, и боги Дагомеи, Конго и Нигера пустили здесь толстые корни и расцвели пышно и изобильно: они обещали свободу тем, кто поклоняется им ночью в рощах.
Гиацинту было двадцать пять лет от роду, когда в тыльную сторону ладони его укусил паук. Ранка нагноилась, и по коже расползся некроз, вскоре вся рука у него распухла и стала пурпурной, а от ладони шла вонь. Рука пульсировала и горела.
Ему дали выпить грубого рома, раскалили в пламени костра клинок мачете, пока тот не засветился красным и белым. Пилой ему отпили руку по самое плечо, а рану прижгли раскаленным клинком. Неделю Гиацинт пролежал в жару. А потом вернулся к работе.
Однорукий раб по имени Гиацинт принял участие в восстании рабов 1791 года.
Сам Элегба вошел в Гиацинта в роще, скакал на нем так, как белый скачет на лошади, и говорил через него. Гиацинт мало что помнил из тех речей, но те, кто слышали их, говорили, что он обещал избавление от рабства. Он же помнил только эрекцию, похожую на жезл и болезненную, и то, как воздевал обе руки – единственную, которая у него была, и ту, что он уже не имел, – к луне.
Зарезали свинью, и мужчины и женщины с плантации напились ее жаркой крови, принося клятвы, которые связали их в братство. Они клялись стать армией свободы, снова приносили присягу на верность богам всех земель, откуда их увезли как добычу.
– Если мы умрем в битве с белыми, – говорили они друг другу, – мы возродимся в Африке, в наших собственных домах, в наших собственных племенах.
Среди повстанцев был еще один Гиацинт, так что Агасу стали звать Однорукий Силач. Он сражался, он возносил молитвы и совершал жертвоприношения, он строил планы. Он видел, как убивают его друзей и любимых, и продолжал бороться.
Двенадцать лет они сражались в безумной, кровавой борьбе с плантаторами, с войсками, присланными из Франции на кораблях. Они сражались и продолжали сражаться и – невероятно, но правда – победили.
1 января 1804 года была провозглашена независимость Сан-Доминго, которое мир вскоре узнает как республику Гаити. Однорукий Силач не дожил до этого дня. Он умер в августе 1802 года, пронзенный штыком французского солдата.
И точно в мгновение смерти Однорукого Силача (который был когда-то Гиацинтом, а до того Чернильным Джеком, но в сердце своем всегда оставался Агасу), его сестра Вутуту, которую звали Мэри на ее первой плантации в Каролине и Дейзи, когда она стала домашней рабыней, и Сьюки, когда ее продали в семью Лавэр в Новом Орлеане, почувствовала, как меж ребер ей входит холодный штык, и начала неудержимо с подвываниями рыдать. Проснулись ее дочери-близнецы и тоже запричитали. Кожа у этих новых ее детей была цвета кофе с молоком, они совсем не походили на тех детей, которых она рожала на плантации, сама еще будучи почти ребенком, – детей, которых она не видела с тех пор, как им исполнилось пятнадцать и десять лет. Средняя девочка была уже год как мертва, когда ее мать продали другим хозяевам.
Со времени, как ее высадили на берег, Сьюки много раз секли – однажды в раны втерли соль, а в другой раз ее секли так долго и сильно, что несколько дней она не могла сидеть или дать чему-либо коснуться спины. В молодости ее несколько раз насиловали: черные мужчины, которым приказали делить с ней деревянный лежак, и белые мужчины. Ее заковывали в цепи. Но и тогда она не плакала. С тех пор как ее разлучили с братом, она плакала лишь однажды. Это было в Северной Каролине, когда она увидела, как еду для детей рабов и для собак выливают в одно и то же корыто, когда она увидела, как ее маленькие дети дерутся с собаками из-за объедков. Она видела однажды, как это было – и видела такое раньше, каждый день на плантации и еще множество раз, пока ее не продали. Она видела это однажды, и это разбило ей сердце.
