Юлия Латынина - Сто полей
Бредшо вышел, будто по нужде, в сад и опробовал передатчик; тот, однако, как ударился в ручье о камни, так и отдал богу душу. Обратно Бредшо вернулся ни с чем.
Даттам неприязненно наблюдал, как пьяный чужеземец смеялся над гадателями, и осклабился, когда один из монахов шепнул ему, что тот молится под ракитой талисману. Даттам снисходительно относился к людям, которые верят в богов, но людей, которые смеются над чужими гадателями и верят собственным, он не уважал до крайности.
Даттам велел отвести в спальню Бредшо двух плясуний из каравана, а на следующее утро предложил сопровождать караван.
– Езжайте со мной, – сказал Даттам, – через три недели вернетесь. А то у свежего покойника всегда друзья найдутся.
Тем же вечером Илькун сурово допрашивал дочь:
– Где господин тебя оставил? Что у вас было на радении?
Девушка опустила глаза, но ответила твердо:
– О собраниях ни рассказать, ни рассказывать нельзя.
На следующий день в усадьбу Илькуна явился монах-ржаной королек в сером рубище. Лива осторожно провела его в свою светелку, где лежал Марбод Кукушонок, весь в жару и перевязанный, как кизиловый куст к празднику.
Монах поцеловал горячий лоб:
– Мы говорили о незаслуженном страдании. Вы доказали свою верность Господу, сын мой, чтоб не выдать наших мест, вы стали преследуемым, гонимым.
Марбод мутно поглядел на монаха и отвернулся к стене:
– Пошел прочь! Бог меня наказал, что я забыл о чести и пришел к вам.
За порогом Лива упала на колени перед монахом:
– Простите ему, – шептала она, – как простили убийство сына. Мы же молимся за грешников.
– И за грешников, и за убийц, – молвил монах, – но отступникам бог не прощает.
Илькун видел, как серый проповедник выбежал из ворот, и с души у него исчезли последние сомнения. «Позор на мою голову! – думал он. – Ведь это я предложил господину напасть на корабль, а господин решил не подвергать мою жизнь опасности, сделал вид, что идет в город с Ливой…»
Вечером в ворота постучала испуганная соседка:
– Откройте, – шептала она, – беда!
Лива открыла, и во двор ворвались городские стражники.
– Где краденое, говори!
У Ливы подкосились ноги. Собака, осатанев, рвалась с цепи, а стражники совали под нос бумагу: отец-де якшается с ночных дел мастерами.
Стражники перерыли весь дом и дошли до девичьей.
– А это что? Хахаль твой? – удивился один из стражников и потащил одеяло с неподвижно лежащей фигуры. Заметил нефритовое кольцо на обгорелой руке и растерянно сказал:
– Да ведь это Марбод Кукушонок!
Городской бургомистр задрожал, как шест на стремнине, узнав об аресте Кукушонка.
Старший брат Ятуна послал вассала: если горожане посмеют привести в исполнение свой собственный приговор, – Ятуны объявят кровную месть всему городу. На обратном пути толпа перехватила посланца, вываляла в пуху и перьях и посадила на лошадь задом наперед. Потом подмастерья и неполноправные граждане отправились к городской ратуше. По пути они мазали дерьмом ворота лавок и кричали, что знать и городская верхушка – заодно.
Королевский советник передал свои соболезнования:
– Не надо было хватать тигра за хвост, а схватили – так не отпускайте.
Обвинитель Ойвен вышел на балкон к толпе и поклялся: сейчас божье перемирие, казнить никого нельзя, – а кончится ярмарка – и Кукушонка казнят.
Толпа на площади кричала и требовала трех вещей: казни Кукушонка; гражданских прав для тощего народа; обвинителя Ойвена – в бургомистры.
Марбод очнулся в камере, на вонючей соломе, и потребовал развязать ему руки.
– Еще чего! – расхохотались оба стражника.
Марбод, сощурившись, разглядывал кафтаны из добротной каразеи. Стражники ели его глазами, словно сундук с золотом. Еще бы! Настоящей стражи в городе не было. Когда надо было кого-то караулить, суд назначал поручителей. Те собственным имуществом отвечали за упущенного обвиняемого. На этот раз, судя по платью, поручителями назначили зажиточных мастеров, а те даже не рискнули передоверить охрану слугам.
Руки Марбода немели, тело горело, во рту было сухо и тошно. Марбод лежал, презрительно улыбаясь. Вошел третий стражник, принес вино и закуску. Все трое принялись за еду. На Кукушонка они не обращали внимания, обсуждали вопрос более важный: о покупке виноградника. Из-за дамбы, построенной Арфаррой, старые глухариные болота обещали стать отменной землей. Земля принадлежала государству, но королевский советник передал ее городу, под условием, что город будет платить за нее в казну налоги.
Разжиревший, как ярмарочная мышь, маслодел ворочал защечными мешками и подробно объяснял, почему намерен продать лавку и купить землю:
– Земля – всего надежней. Дом сожгут, лавку разграбят, лодка потонет, земля останется.
Мышь ростом с корову – все равно мышь.
– А ведь господину тоже вина хочется, – вспомнил один из горожан. – Хочется? – повернулся он к Марбоду.
Марбод глядел на него с усмешкой.
Горожанин выплеснул кувшин в лицо Кукушонку. Вино было кислым, хорошего вина бюргер пожалел.
– Смотрите, он сейчас обидится, – сказал второй горожанин.
Марбод усмехнулся.
– По королевскому указу в город все мерзавцы съехались. Все, кто оскорблял господ, убивал и долгов не платил. На что же мне жаловаться? На королевский указ?
Защечные мешки страшно надулись.
– Храбрый какой, – заметил его товарищ.
– Очень храбрый, – ответил защечный мешок. – Однажды красный герцог дрался с лусским князем. Князь засел на островке напротив синих скал, а ладей у герцога не было. Тут один рыбак пришел к Марбоду Кукушонку и рассказал, что море в том месте мелкое, и, если знать место, можно переправиться. Марбод переправился и подумал: рыбак вернется и расскажет дорогу другим, и мой подвиг и моя добыча упадут в цене, – и зарубил проводника. Это был мой младший брат.
– А у меня, – задумчиво заметил его собеседник – племянницу испортил. Сам испортил и дружинникам отдал. Тринадцать лет ей было, племяннице.
Марбод скрипнул зубами и откинулся на солому. Он понял, по какому принципу городские магистраты назначали за него поручителей.
На следующий день полуживой Кукушонок предстал перед присяжными.
Вассал его, Илькун, вынужден был признать, что в ту ночь Кукушонка в усадьбе не было; где был – отвечать отказался даже под пыткой. Марбод, когда ему пригрозили пыткой, только рассмеялся:
– Не имеете права!
Морской апельсин он своим не признал:
– Не терял я бога на корабле.
Обвинитель Ойвен только осведомился:
– А где же вы его потеряли? – и показал присяжным пустой мешочек для амулета.
