Андрей Лазарчук - Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга I
– Не знаю, – сказал он. – Может, и был когда-то…
Степь. Побережье. Север
Далеко на севере континента, на пустынном берегу, так и именуемом: Пустынный берег, – сейчас стояли восемь тёмно-синих шатров в окружении повозок с высокими, выше человека, колёсами. Стороннему наблюдателю долго пришлось бы ждать, чтобы увидеть хотя бы тень движения в этом не слишком понятном лагере. Иногда целыми днями никто не показывался из шатров.
Тёмно-синий цвет был цветом проклятия…
Но в утро двадцать первого дня месяца апреля лагерь вдруг ожил. Маленькие служки забегали стремительно, скатывая длинные кошмы и шерстяные верёвки, которыми лагерь был обнесён от пауков, змей и духов, забрасывая наверх полотнища шатров и запрягая в повозки крупных медлительных лошадей, которые за ночь пришли из степи, услышав зов. Разборка шла стремительно и на первый взгляд бессистемно, но уже через полчаса всё тот же наблюдатель, которого не было, заметил бы, что из ровного круга лагерь превратился в подкову. Потом, не замечая служек, вышли двое в таком же тёмно-синем до пят и в багровых на головах тюрбанах. В руках у них были тонкие деревянные флейты. Люди в синем встали у концов «подковы» и заиграли.
Такую музыку нельзя слушать долго. Шелестящий посвист и тихие, но невыразимо тоскливые вскрики… Но люди в синем играли и играли.
Настал полдень. С юго-востока пришёл ветер. Наверное, он не нёсся над волнами моря, а падал с высоты, потому что был сухим, льдисто-холодным и будто бы разрежённым. Всё, на что он попадал, мгновенно становилось тоньше, легче, пустее.
Люди играли.
Туман начал подниматься от волн. Ветер срывал его с низких гребней, выхватывал из впадин. Море седело на глазах, покрывалось непрозрачной пеленой. В прорывах её волны казались чёрными.
Тучи не наползали, а рождались здесь же, рядом. Только что небо лучилось светом – и вот уже оно в дымке, а вот – нет неба. Будто в зеркале отразилось седое море: такие же бегущие под туманом валы, такая же чернота в глубине…
Волны выкатывались, ворочая камни, под ноги людям в синем, но и рёв волн, и рокот камней не могли заглушить странную музыку. Ветер рвал их одежду, ледяной коркой покрывал трепещущие полы – но это не значило ничего. Музыка делалась всё страшнее. Крики замученных душ звучали в ней.
Парус возник вдали, белый наклонный парус. За ним ещё и ещё один.
А потом из шатра, стоящего в глубине подковы, из единственного, которому служки не завернули полог, шестеро таких же в синем вынесли к волнам стоячий паланкин. И когда они поравнялись с музыкантами, те разом опустили флейты. Лица их были чёрны, как нёсшаяся к ним вода в разрывах туманного войлока.
Паруса скользили наискось к волнам. Искусные моряки держали в них ветер, не позволяя волнам догнать лодки. Берег был хотя и каменист, но полог…
В версте к югу первая гаяна вылетела на берег, проламывая борта и днище. Рядом с нею легла почти целая вторая.
Третью отнесло чуть дальше, но и она благополучно, пропахав собою песок и мелкую гальку, выкатилась за линию прибоя.
Не имели в этот раз моряки целью соблюсти целостность своих судов…
Двадцать семь отважников и девятнадцать крестьянских парней, взятых носильщиками, и с ними моряки, вытаскивали из лодок тяжёлый груз. Молодой чародей по прозванию Сарвил, отбежав от прибоя, воткнул в землю свой посох и стал лихорадочно-быстро вычерчивать знак волчьего солнца. Туда, под охрану знака, и тащили, торопясь успеть, борясь с ветром, валящим с ног, и оскальзываясь на мокрых заледенелых камнях, свою ношу славы, моряки и носильщики.
Человек в стоячем паланкине медленно повернул голову. Музыка тут же изменилась, стала тревожной и одновременно мягкой. Человек поднял руку. Рука была коричневая, очень сухая: косточки, обтянутые пергаментом. Ногти казались чёрными, хотя, если присмотреться, цвет их был тоже коричневым, просто более тёмным. Запястье охватывали бесчисленные нитки бисера. Среди бисера почти незаметными казались огромные, с фалангу большого пальца, огранённые тёмно-фиолетовые камни. Рука так привлекала внимание, что на лицо кто-то посторонний (случись он здесь) посмотрел бы много позже…
Лицо человека в паланкине было нарисовано на куске кожи. Настоящими были только глаза, теряющиеся где-то глубоко в прорезях маски. Прикрытые медленными синеватыми веками, они очень редко смотрели на свет, и не существовало на свете человека, который мог бы сказать, что видел их блеск. А те немногие, кто склонялся под этим взглядом, могли бы поведать многое о своих ощущениях, но вряд ли кто-то из них решится когда-нибудь, даже на смертном ложе, разжать губы…
Именем человека в паланкине пугали детей и на материке, и в Мелиоре.
Авенезер Третий.
Море крови плескалось за его спиной…
Сейчас, повинуясь его жесту – а это было целое послание, понятное посвящённым, – трое в синем быстро повернулись и скрылись в шатре. Вскоре они вышли оттуда, одетые, как чиновники: в жёлтых плащах до колен и маленьких шапочках, прикрывающих темя. В руках они держали лёгкие зонты и палки с железными наконечниками, которыми им предписывалось отгонять собак… Холщовые сумки через плечо казались пустыми и лёгкими, но это было обманчивое впечатление.
Ветер меж тем стих, хотя разогнанные им волны всё ещё вылетали на берег. Откуда-то с севера огромной широкой лентой потянулись серые вороны. Миллионы серых ворон. Они летели сосредоточенно и молча – будто знали, куда и зачем…
Три чиновника, странствующие по делам государства, направились в ту же сторону.
Чародей Сарвил закончил начертание знака и теперь творил заклинание. Все мелиорцы окружали его в два круга, держась за руки в сложном порядке. Что-то холодное растекалось по их телам…
Все пошли добровольно. Вёл их Валентий Урбасиан, старший сын этериарха стражи… Но не было сейчас среди этих отчаянных людей человека, который не испытывал бы самого подлого, липкого, обезволивающего страха.
Глава пятая
Степь. Дорона. Царский сад
Человек, которого все знали как Астерия (а следовательно, это не могло быть его именем, – и это тоже все знали), медленно брёл по бежевым керамическим плитам тенистой аллеи где-то в глубине царского сада. Был прекрасный ранний день на переходе весны в раннее лето, день вылета птенцов. Пышная, но ещё свежая, не истомленная солнцем зелень, и само солнце: жаркое, но не веющее сушью и смертью. Приторно-сладкий запах стекал к земле от гирлянд белых и розовых вьюнов, обвивающих ветви изысканно-тонких деревьев. Многим из этих деревьев было по триста лет, и Астерий (в то время он звался иначе) наверняка видел их саженцами. Он был тогда учеником Полита Садовника, который в свою очередь был учеником самого Ираклемона… и это было действительно давно. Очень давно.
