Антология Фантастической Литературы - Борхес Хорхе Луис

Руперто садился в уголок и с места в карьер, не успев еще настроить гитару, требовал мате или — если стояла жара — оранжада. Для меня он был одним из тех родственников или друзей, на которых смотришь почти как на мебель и замечаешь, только когда она сломается или ее передвинут в другое, непривычное место.

«Канареечки-певуньи», — неизменно приговаривала Клеобула, но на самом деле охотно пришибла бы птиц половой щеткой, потому что терпеть их не могла. Интересно, что бы она сказала, увидев, какие смешные номера они вытворяют, причем совершенно бескорыстно, не дожидаясь, пока Антонио угостит их листиком зеленого салата или семечками?

Я машинально протягивала мате или стакан с оранжадом Руперто, сидевшему на венском стуле в тени беседки; он всегда туда забивался, как пес в свой угол. Я не воспринимала его как мужчину и вела себя без тени кокетства. Частенько я впускала его в дом, не удостаивая даже взглядом и не задумываясь о том, что волосы у меня мокрые после мытья и что в бигуди я смотрюсь настоящим страшилищем; я могла открыть ему дверь, не вынимая изо рта зубной щетки и не смыв с губ зубной пасты; а бывало, с рук у меня хлопьями падала мыльная пена, потому что я затеяла стирку, а фартук на животе топорщился, и я казалась пузатой, словно беременная. Думаю, что не раз я, забывшись, выходила при Руперто из ванной, завернувшись в махровое полотенце и волоча ноги в шлепанцах, как старуха или распустеха какая-то.

Проказник, Базилик и Горец подлетели к посудине, в которой лежали маленькие стрелы с шипами. Подхватив их, они летели к сосуду с какой-то темной жидкостью и старательно макали в нее крошечный наконечник стрелы. Птички казались игрушечными, этакими дешевенькими подставками для стрел-зубочисток, украшениями на прабабушкиной шляпе.

Клеобула — а она, вообще-то, позлословить не любит — обратила мое внимание на то, что Руперто слишком настойчиво на меня смотрит. «Ну и глаза! — без умолку твердила она. — Ну и глаза у него!»

— Я научился спать с открытыми глазами, — пробормотал Антонио, — это одно из самых крупных достижений в моей жизни.

Я вздрогнула, услышав его слова. Так вот, значит, что он намеревался нам продемонстрировать?! Но, с другой стороны, разве это такой уж потрясающий трюк?

— Ты как Руперто, — голос мой звучал отчужденно.

— Как Руперто, — повторил Антонио. — Канарейки ведут себя послушней, чем мои собственные веки.

Мы сидели втроем в потемках, будто кающиеся грешники. Но что общего между привычкой спать с открытыми глазами и дрессированными канарейками? Антонио озадачил меня, и неудивительно — он ведь так не похож на всех прочих мужчин!

Клеобула уверяла меня и в том, что, настраивая гитару, Руперто оглядывал меня с ног до головы, а однажды вечером, напившись и задремав в патио, вообще не сводил с меня глаз. В итоге я перестала вести себя естественно и, наверное, даже начала кокетничать. Мне грезилось, что Руперто смотрит на меня как бы сквозь маску, в которую вделаны его глаза, эти звериные глаза, не закрывавшиеся, даже когда Руперто спал. Он впивался в меня тем же загадочным взглядом, каким смотрел на оранжад или мате, когда хотел пить. Бог знает что было у него на уме. Других столь же пытливых глаз было не сыскать во всей провинции, да что там — на всем белом свете; остальные смотрели на мир потухшим, мертвенным взором, а глаза Руперто сияли и казались такими бездонносиними, словно в них притаилось небо. Это был не человек, а нечто бестелесное, безгласное и безликое — одни глаза; так, по крайней мере, казалось мне, однако Антонио мыслил иначе. В копир концов то, что творилось у меня в подсознании, начало его раздражать, и он стал грубым и заставлял меня выполнять всякую неприятную работу, словно я была не женой его, а рабыней. Перемены в характере Антонио очень меня огорчали.

До чего странные существа — мужчины! Какой же все-таки трюк собирался показать нам Антонио? А ведь те его слова про цирк, наверное, не шутка...

Вскоре после свадьбы он начал частенько отлынивать от работы, ссылаясь на головные боли или на какие-то странные, неприятные ощущения в области желудка. Вероятно, все мужья одинаковы?

Огромный птичий вольер на дальней половине дома теперь стоял совершенно заброшенный, а ведь раньше Антонио прямо-таки надраивал его до блеска. По утрам, если выдавалась свободная минутка, я старалась его почистить, насыпала в белые кормушки канареечного семени, клала пару листиков зеленого салата и меняла воду, а когда самочки откладывали яички, мастерила им гнезда. Раньше всем этим занимался Антонио, но теперь он не проявлял к уходу за птицами ни малейшего интереса; впрочем, он и от меня ничего не требовал.

Мы женаты уже два года! А ребенка все нет как нет! Зато канарейки, не в пример нам, вывели столько птенчиков!

Комнату заполнил запах мускуса и вербены. Канарейки воняли курицей, от Антонио разило табаком и потом, а Руперто в последнее время благоухал исключительно спиртным. Мне рассказывали, что он беспробудно пьет. А какая грязь была в комнате! На полу валялся корм для канареек, хлебные крошки, листья салата, окурки, пепел...

Антонио с детства все свободное время отдавал дрессировке животных; оттачивая свое мастерство — а мой муж был настоящим мастером, ничего не скажешь, — он выдрессировал сначала собаку, потом лошадь, потом скунса (прооперированного, чтобы не вонял), которого какое-то время повсюду таскал за собой; а после нашего знакомства Антонио в угоду мне решил заняться канарейками. Дабы завоевать мое сердце, он посылал мне с канарейками любовные письма и цветы, перевязанные ленточкой. Антонио жил от меня в целых пятнадцати кварталах, но крылатые почтальоны всегда безошибочно отыскивали нужный дом. Невероятно, но факт: канарейки навострились даже втыкать цветы мне в волосы и засовывать любовные записочки в карман моей блузки.

Интересно, трюки с цветами и записочками труднее того, что канарейки выделывают сейчас с этими проклятыми стрелами?

В нашем городке Антонио завоевал всеобщий почет и уважение. «Гипнотизируй ты женщин так же, как птиц, ни одна перед тобой не устояла бы», — говорили тетки Антонио в надежде, что племянник женится на миллионерше. Однако, как я уже упоминала, Антонио был равнодушен к деньгам. Он с пятнадцати лет работал механиком и жил в полном достатке, что, естественно, предложил и мне вместе с рукой и сердцем. У нас было для счастья все. И я не могла понять, почему Антонио не попытается отдалить от себя Руперто. Мало ли какой предлог можно найти, взять хотя бы и разругаться из-за работы или политики, до потасовки или стрельбы дело не доводить, но дружка от нашего дома отвадить. Антонио ничем не выдавал своих чувств, только характер у него испортился, и я догадывалась, по какой причине. Отбросив в сторону скромность, я вынуждена была признать, что мужчина, который всегда казался мне эталоном нормального человека, теперь просто свихнулся на почве ревности.

Антонио свистнул, снял майку. Тело его казалось отлитым из бронзы. Взглянув на него, я так и затрепетала. Помнится, перед свадьбой я увидела статую, очень похожую на Антонио, и покраснела до ушей. Но разве я никогда не видела его голым? Почему же меня это так поражало?!

С другой стороны, в чем-то характер Антонио изменился к лучшему, и это меня частично утешало: из инертного он стал крайне активным, прекратил хандрить и пребывал в явно веселом расположении духа. У него появились какие-то таинственные дела, хлопоты, а ведь это говорило о повышенном интересе к жизни. После ужина мы ни на минутку не оставались вдвоем в комнате, чтобы послушать радио, почитать газеты, поболтать о том, что приключилось за день, или просто посидеть, безо всякого дела. В выходные и праздники мы теперь тоже не позволяли себе передохнуть: мне передалось беспокойство Антонио, и я, как его верное отражение, металась по дому, прибираясь в шкафах, в которых и так царил порядок, мыла и перемывала и без того чистые целлофановые пакеты — в общем, из кожи вон лезла, стараясь соответствовать мужу, занимавшемуся бог знает какими таинственными делами. Он же с удвоенной нежностью и заботой ухаживал за птицами, тратя на них большую часть своего свободного времени. Антонио сделал новые пристройки к вольеру, а вместо засохшего деревца, росшего посередине, посадил новое, побольше и посимпатичней, и вольер стал еще краше.