Виктория Шавина - Дорога в небо
Лишь бы только летень подписал договор на весенних условиях, и тогда с него останется лишь пылинки сдувать и бережно переправить домой, раз уж ныне мир прибыльней войны.
Накануне отъезда, отослав Чанакью с поручением, Эрлих постучал в дверь комнаты Хина. Потомок эльфов знал, как следовало поступить: молчать о заключённом договоре, о бунте во владении Одезри и о захвате Онни своими войсками. В Лете тотчас взять бывшего союзника под стражу, а затем казнить на главной площади, на потеху толпе и в назидание двум — или трём: кто знает, преуспеет ли Орур с осадой — оставшимся соседям. Следовало. Но Эрлих не находил себе места и не чувствовал радости от редкой своей удачи, потому что отчаянно не желал поступать так, как следовало. В конце концов, он убедил себя, что казни одного уванга Онни вполне хватит. Однако зайти в самообмане так далеко, чтобы уверовать, будто Хину Одезри можно сохранить жизнь, он не мог.
Своего мягкосердечия Эрлих не понимал, знал, что и Чанакья его не поймёт, а скорее даже осудит, потому и отослал племянника. Во взгляде Хина с самого его возвращения невесть откуда читалось затаённое безразличие. Потомку эльфов казалось, что само желание жить угасло в бывшем союзнике, и это упрощало дело.
Он плотно притворил за собой дверь, вытащил кинжал из ножен, пряча его под одеждой — на всякий случай. И сделал то, за что, не задумываясь, всего лишь воздавая за слабость, убил бы своего повелителя: рассказал правду. Хин молчал. Эрлих не был уверен, что он понял. Поэтому потомок эльфов добавил, снимая с себя груз ответственности, успокаивая растревоженное сердце:
— Уан Одезри, — он поставил пузырёк с ядом на стол, — я оставляю за вами право выбирать свою смерть. Если с поезда вы сойдёте живым, в Онни вас четвертуют, а голову насадят на кол.
Он хотел уже уйти, когда Хин, очнувшись от задумчивой неподвижности, кивнул на пузырёк:
— Что я почувствую?
Эрлих не смог ответить тотчас — он не был уверен, что голос прозвучит ровно. Наконец, первый и последний раз позволив близкое «ты», объяснил:
— Я его берёг для себя. Ты просто уснёшь.
…прощальный ускользающий образ: Луной — сквозь тяжёлые, с трудом поднимающиеся веки — блеск серебряного гребня в смертной тьме шёлковых волос.
Глава XXI
«Ничего лишнего в жизни. Жизнь едина. Нет начала, нет середины, нет конца. Абсурдно впихивать её, в соответствии со своими идеями, в рамки того, чем она „должна быть“. Вся абсурдность происходит от искусственных попыток претворения в жизнь идеи „как жить“.
В мифологии, как западной, так и восточной, герой — это тот, кто принимает жизнь. И каждый — герой, если приветствует всё, что встречается на его пути.
Каждый может пройти здесь. Вперёд. Вода превосходная. Надо нырять. Но кто-то скажет: там полно чудовищ, они могут проглотить меня. Это — самосохранение. Но что есть самосохранение, как не сохранение себя от жизни? Жизнь, лишённая смерти, перестаёт быть жизнью и остаётся только самосохранением (вот почему пластинки не музыка).
Звук не боится тишины, которая стремится умертвить его.
Жизнь не нуждается в символе».[51]
Город быстро успокоился. Поняв, кто победил, а кто проиграл, потрёпанная знать Онни торопилась переметнуться на сторону нового уванга. Летни травили друг друга, каждый желал отличиться в глазах правителя своим скромным усердием. Всех своих врагов Эрлих легко узнавал в лицах ныне самых ярых приспешников, но удивлялся лишь тому, сколь много «предателей» они смогли изыскать и прикончить. Любой переворот, так или иначе, становился для летней сигналом к расправе над неудобными соседями. Чем не прекрасно: и от соперника избавиться, и перед новым властителем выслужиться?
Эрлиху посчастливилось: реки крови пролились до его прибытия, потом столица пошумела ещё пару дней, скорее через силу — на площади растерзали каких-то бродяг, выдав их за опасных заговорщиков. А затем, с чувством исполненного долга и удовольствием от сознания нерушимости обычаев, горожане угомонились.
Уванг в свою очередь осчастливил их зрелищем казни прежнего правителя: многое ли отрадней чужого позора? Она была обставлена как роскошное торжество в честь религиозных праздненств.
Казнь или триумфальное возвращение из Весны, а может умело распущенный слух о военной поддерже, обещанной Онни крылатой армией — что-то произвело впечатление на южного соседа. В ночь накануне коронации Эрлиху доложили, что посол уана Марбе со свитою прибыл поздравить нового уванга.
— Пропустить и обходиться с почтением! — распорядился потомок эльфов.
Лодак избавился от брата и совета; он доказал, что считаться с ним стоит. Но много ли может сделать даже самый умный противник, если ему не на кого опереться, если его государство, пусть и обретшее единую голову, по-прежнему колосс на глиняных ногах?
Эрлих ясно понимал, чего нужно соседу: выиграть время, чтобы укрепиться, а потом — без сомнения — напасть. Можно было, конечно, связать его вассальной клятвой перед Лунами, но это означало бы вступить в состязание по изощрённости ума. Победа в нём, уж конечно, польстила бы Эрлиху, но потомок эльфов и без того прекрасно знал себе цену. Нет, он не собирался рисковать даже волоском, если мог обойтись вовсе без риска. Азарт и восторг борьбы, ах, это чудесно, но насладиться ими можно и в другой раз, коли сохранишь власть и голову.
Потомок эльфов знал умников, позволявших заговору разростись — намеревавшихся так выявить всех неблагонадёжных людей и затем покончить с ними разом. Хорошо знал и то, где эти гении сейчас. Древние Боги посмеялись над ними визгом и скрежетом песка.
Казалось бы, не весенам учить летней коварству. Ан нет же, дети пустынь обычно знали своего противника в лицо, их сватки судили поровну доблесть и случай, их воображением владели предания сказителей о славных и отчаянных героях.
Эрлих многому научился дома, он знал, когда нужно рубить на корню. Он, Боги упаси, не считал себя гением и доверял опыту предков — больше мёртвым, чем живым. Но и Весна преподала ему урок: не давай шанса напасть на себя. Удача изменит своему любимцу, когда давние знакомые, пряча кинжалы под плащами, окружат его. Или можно полжизни посвятить воинскому искусству, слыть непобедимым, наводить страх и ужас на врага. Но выйдет один смельчак, щуплый, хилый, никак не ровня тебе в ближнем бою, и ты получишь в лоб камнем из пращи, раньше чем осознаешь, что ударило тебя, что разбило твоё небо. Либо ступишь неловко, закатится камушек под ногу, и ты, непобедимый и прославленный, уже лежишь с ножом в сердце. Или стрелой в пятке.
Потомок эльфов рассудил: ни к чему нападать на посланников Марбе сразу. Их радушно примут, а тем временем вышлют разведку проверить: не привели ли они с собой иного войска? Может быть, им удалось подойти скрытно, пользуясь неразберихой, царившей в Онни, а теперь враги затаились и выжидают. Шпионы, уцелевшие после погрома в Анцьо, докладывали, что новый правитель поднял ополчения в деревнях, но Лодаку и следовало занять людей борьбой с внешним врагом, чтобы обезопасить себя.
Если войска близ Онни нет — впрочем, даже если есть — после коронации закатят пир. Эрлих не пожалеет угощения, усадит посла по правую руку, велит Чанакье и его людям быть наготове, и уж позаботится, чтобы гости захмелели.
Он мог положиться на родственников: те решили бы, стоит ли возиться с подкупом или гости верны пославшему их. Но если Лодак рассчитывал на это, тогда он просчитался. Эрлих знал хитрость: подослать верных людей, которые перейдут на сторону чужого государя, а в нужный момент ударят ему в спину. Он, конечно, сомневался, что во всём владении Марбе можно было сейчас сыскать столь значительный отряд неколебимо верных. Но, в любом случае, не собирался рисковать: силы и без прибытка значительны. С гостями покончат тихо, не колеблясь. А затем войско, ещё не распущенное, но уже и не утомлённое, выступит к Анцьо. Марбе-уан не учёл и того, что на своей земле Эрлих сейчас никого не опасался, а управление Онни без особых тревог мог доверить родственникам.
— Лети. Так говорил дракон, — медленно повторил провидец. — Ты хочешь знать, что это означает?
— Да, — подтвердил Хин.
— А может ничего не означает? Посмеялись, ляпнули ерунду. В одно время их примут за пророков, в другое за глупцов. Но людское мнение не делает их ни теми, ни другими.
— Так что они хотели мне сказать?
Прексиан рассмеялся:
— Я этого не знаю, Хин-Хин. Веришь?
Одезри укоризненно вздохнул, поднял брови. Юнец ухмыльнулся:
— Ах да, я ведь теперь вступаю в должность толкователя. Как интересно! — с притворным восторгом. — Бывший оракул, прорицатель, вещун — ну кому ж знать, как не ему!
— Прексиан!
— Спокойно, — велел тот нервно. — Ведь ты читал книгу книг? Так как по-твоему, быть не таким как все, по-настоящему отличаться от большинства людей — это значит вкусить запретный плод?
