Татьяна Апраксина - Назначенье границ
— Хорошо… жаль, она говорить не умеет. Царапаться ведь будет.
— Предпочитаешь действовать методом проб и ошибок?
Вот и добрались. Он не был здесь раньше, но точно знал — оно. Тянуло вперед как тогда, над речкой, пять лет назад. Вперед, в омут, вниз головой… Здесь не сражались. Здесь было пусто и снова темно и трава стояла сама собой, сухая и мертвая. Ветер тоже стих, остался в призрачном полудне за спиной. Прямо над головой висела объеденная по краешку луна, огромная, как со дна колодца. Патриций положил руку на холку коня — тепло. Спрыгнул на землю. Все, как положено — и трава захрустела, как обычная сухая трава.
Чего желать везиготскому наследнику, Майориан не знал — выдумка отказала. Закончи он свое колдовство, было бы еще хуже. Не начни — так он, в общем, не единственный, кто на подобное горазд, могли бы найтись и другие умельцы. А теперь — ну, чтоб его совесть грызла до конца жизни, разве что так. И чтоб вот это место снилось, не переставая.
— Что от меня потребуется? — сова крепко вцепилась когтями, пока он спешивался, но не оцарапала. Сообразительная птичка…
— Пока — стоять и не двигаться. Если хочешь, повторяй за мной.
Патриций снял с пояса мешочек… обычный, холщовый, внутри земля, смешанная с солью. Земля обычная, отсюда, только с чистого места, а соль дорогая — издалека. Взял пригоршню.
— Все, кто здесь, — тянет, тянет, вниз и внутрь, выпустить землю, взять нож, ведь кровь запечатает все вернее, правда? — Все, кто не ушел. Называю вас именами, которые вы носили, а если они не подходят вам или не будут тем, что вы хотите или можете услышать, то считайте, что я назвал вас теми именами, которые вы хотите или можете носить… Родовыми именами и личными, прозвищами данными и унаследованными, и всем, что имеет силу, называю вас трижды. — Спасибо Городу, спасибо векам и векам формализма и Нуме Попилию в первую голову, не луковую, а его собственную, есть слова и обряды для всего, буквально. Для самых странных вещей, что только могут случиться, и даже для вещей, которые не могут случиться никак. — Вы свободны от этого места.
Горсть земли летит вверх, отсутствующий ветер поднимает ее, волочет над полем. Вода, обычная, из фляжки, льется на землю, уходит в нее.
— Вы можете идти. — вторая горсть.
«Не поскупись, мореплаватель, на летучий песок…»[19] Даже если просьбы нет, не будет отказа. От века долг живых — хоронить мертвых…
Если описывать это словами — если будет кому рассказывать, и для кого рассказывать, — то пригодится простецкое «шарахнуло», и будет ровно тем, что надо. Шарахнуло… близкой, прямо перед носом, молнией — черной, и сразу стало ясно, что ночь не такая уж темная по сравнению с этой тьмой. Жаром по лицу, болью по рукам, дымом и искрами от опаленной травы, страхом — не своим, пришедшим извне, чужой ненавистью, запредельной, громкой и отчетливой, мечтающей швырнуть на колени, повергнуть во прах, уничтожить…
Шаг вперед, и копье — вперед, как привык сражаться, оставляя спутника за правым плечом, и птица будет щитом, взвивается, выставив вперед когти; не думать, что случится потом, просто стоять и прикрывать, покуда получается — и после того. Я здесь для этого. И — я — у-сто-ю-не-на-дей-ся-ибо-увидел-я.. и ключ от бездны… в руке!..
Ну вот мы и проснулись. И шумим. Но это не страшно, это не так как в первый раз, там, над речкой, барьера не было, а сейчас он есть. Я же тебе обещал, что если не смогу ответить, стану тем, что сможет? Неприятное положение вещей, думать о нем не хочется, сражаться за государство еще можно, а вот быть им… довольно-таки тошно. Но что сделано, сделано. Так что теперь ты снаружи… стихотворения. Двадцать восьмой оды Горация, если быть точным.
Мешочек отцеплен от пояса, вслепую — и летит, веером рассыпается земля.
— Спите с миром.
А ты… вон отсюда…
Бой стих, ветер стих, в ушах греметь перестало — зато стало слышно, что орут над самым ухом, по-гречески и с хорошим выговором орут… только этого еще не хватало.
— Майориан! Отставить!
— … дабы не прельщал уже народы, доколе не окончится тысяча лет! — дабы не прельщал, я сказал. И за город возлюбленный, сиречь Аврелию, и за все прочее — будешь ввержен в озеро огненное и серное, но до этого еще — шесть стихов… и как это — отставить, я же только начал?!
И тут опять накрыло с головой, волной — здоровенной, грозовой, от земли до неба… держать можно, а вот заткнуть, закрыть, затянуть… земля, соль, вода — кровь нельзя — живое… не любовью же здесь заниматься и не с кем, хотя, наверное помогло бы… вода, соленая, огонь и железо.
— Копье в землю, дурак!
В землю — так в землю… только это не земля, это камень какой-то, а копье не по руке… потом разберемся, что это за копье, и если оно не втыкается, а только царапает землю, ставшую тверже гранита — проведем черту. Границу. Рубеж.
— Тогда отдало море… мертвых, бывших в нем, и смерть… и ад отдали мертвых, которые были в них… — ты их отпустишь, дрянь, я их вырву из-под твоей власти, а ты — подавишься!
— Тогда уж договаривай! — глухо каркают сзади…
— …и смерть и ад повержены в озеро огненное. Это смерть вторая! — вот и все. Сказано, сделано и запечатано, а что там будет через тысячу лет — не нам судить, не нам решать… Мертвые — к мертвым, дабы никто и никогда не смел тревожить их, а тебя, тварь — в серное озеро!..
Что-то подсказывало Майориану, что сейчас его будут бить, и пребольно притом.
А вот царапать и клевать — не будут, это он знал точно.
— Ты, между прочим, все это наговорил от моего имени, — скривился командующий. — И где я возьму огонь с небес через тысячу лет… ума не приложу.
— Мы столько не проживем…
— Ты теперь не загадывай.
— Зато все кончилось, — с облегчением выдохнул Майориан. — А… а что я наговорил?
— Ты запечатал не то саму дыру, не то это существо или данную его часть на тысячу лет, от моего имени. А через тысячу лет, опять же от моего имени, на это прольется огонь. Более того. Ты не просто попробовал это сделать, у тебя получилось.
— Зато тысячу лет оно к нам не сунется… Ох-х, — главное дошло слишком поздно. — Прости. Я не хотел — от твоего. Я просто хотел это… закрыть. И… что вспомнилось. Потому что подходит же. И ад с мертвыми, и город… — охрип, и в горле першит, будто три часа кряду читал речь перед толпой; даже язык заплетается. — Оно же… подходило.
— Да уж, лучше бы ты все же «Одиссею» читал, а не откровения… Копье, наверное, стоит вынуть. Оно, конечно, не сломается, но зато может прорасти.
— Я эту сову… — тоскливо вздохнул Майориан, созерцая совершенно незнакомое копье, слишком короткое и легкое, под другие руку и рост: и когда успела подменить, и как? И куда делось его собственное, оно же богине не по руке… — Может, пусть прорастает?
