Алёна Харитонова - Охота на ведьму
— Меня зовут Торой, я живу на триста лет позднее вас. — Он потратил остаток сил на то, чтобы притянуть к себе побледневшую осунувшуюся девушку.
Волшебник замолчал, понимая, что пробормотал совершенную невнятицу. Он не знал, верит ли ему Итель, понимает ли? Но ведьма слушала внимательно. А когда маг сбился и замолчал, она протёрла его лицо влажной тряпицей, освежая пылающую кожу, и задумчиво произнесла:
— Моего мужа низложили три дня назад за то, что он поднял чернокнижников против Великого Магического Совета. Всё это время он был в бреду и что-то бормотал про какого-то Тороя и какую-то книгу…
Итель посмотрела на страдальца, а потом перевела взгляд на Алеха и сурово спросила:
— Что происходит?
Спросила так, словно именно эльф был ответственен за случившееся. Алех же в ответ лишь по-мальчишечьи пожал плечами. Если бы Торой не чувствовал себя так плохо, то, наверное, рассмеялся бы, настолько юным и растерянным выглядел бессмертный.
— Почём я знаю… — растерянно ответил эльф, задумчиво потирая подбородок, а затем сказал. — Посмотри, какие у него глаза…
Торой, которого очень занимало — каким образом люди, сидящие в повозке, отличили его от Рогона, попытался было снова что-то сказать, но закашлялся и скорчился на полу. Короткий приступ высосал из волшебника остатки сил. Маг клял себя последними словами, потому что не мог больше проронить ни звука — губы отказывались повиноваться, голос пропал. При малейшей же попытке сосредоточиться накатывала необоримая тошнота.
— У него же синие глаза, — продолжил тем временем невозмутимый Алех. — Странно, Итель, что ты не заметила.
Красавица колдунья беззлобно огрызнулась:
— Если помнишь, он только сейчас их как следует открыл…
Алех снова пожал плечами и удивлённо уставился на Тороя.
Маг в очередной раз попытался было хоть что-то сказать, но поплатился за это новым приступом кашля и отчаянной болью, всколыхнувшейся в груди. Он опять свернулся калачиком на дне повозки и разом утратил весь интерес к ведьме, Алеху и неизвестному темноволосому юноше. Такое уж свойство у всякой хвори — подчинять и смирять самое сильное тело, заставляя человека думать только об одном — о себе. Вот и сейчас всё казалось Торою мелким и незначительным в сравнении со страданием тела.
Волшебник ещё жадно хватал ртом воздух, когда ласковые прохладные руки осторожно легли на его пылающий лоб.
— Не говори ничего, — Итель увещевала его, словно капризного ребёнка.
Эльф же с подозрением посмотрел на беспомощного мага и, наконец, задумчиво произнёс:
— Если верить твоим словам, ты родишься только через триста лет, значит пока — тебя не существует. Как в таком случае ты мог оказаться здесь? — потом Алех отвлёкся и повернулся к темноволосому пареньку, что по-прежнему сидел рядом, не издавая ни звука. — Слушай, Витам, может быть, он вообще не человек?
О! В этом был весь Алех — невозмутимый, хладнокровный, подозрительный и… в меру жесткосердный, как все бессмертные. Да и что с них взять — с эльфов, чей век в сотни раз длиннее человеческого? Разве могут они быть похожими на людей, проживая десятки человеческих жизней? Конечно, нет. И всё-таки Алех был ещё очень молод, чтобы набраться эдакого скептицизма…
Тем временем тот, кого бессмертный назвал Витамом, прикрыл глаза и коснулся пылающего запястья Тороя-Рогона. Некоторое время он сидел неподвижно с самым глубокомысленным выражением на лице, а потом, по-прежнему не размыкая век, покачал головой:
— Это человек. Но это не Рогон. Рисунок мыслей совсем другой.
Торой с подозрением покосился на паренька. Рисунок мыслей? Стало быть, перед ним чернокнижник, который не только может нащупывать пульсации жизненных сил, но ещё и способен отличать один рисунок от другого? Волшебник слышал ненаучное предположение (естественно, зарубленное Советом) о том, что вибрации Силы у каждого мага неповторимы, всё равно как неповторим рисунок линий на ладони, но он никогда не знал о том, что есть колдуны, которые могут видеть и различать эти рисунки.
Волшебник хотел спросить Витама, как тот мог увидеть пульсацию его Силы, если он — Торой — низложен? Вопрос этот казался сейчас самым важным. А потому маг попытался облечь свой вопрос в слова. Это ему, конечно, не удалось, а как расплата за излишнюю самонадеянность в груди вспыхнула такая резкая боль, что сердце, казалось, лопнуло. Торой последний раз бросил угасающий взор на угрюмого Алеха, и мир перед глазами в очередной раз померк.
* * *Руки казались стеклянными. Они замёрзли до такой степени, что чудилось — ударь друг о дружку посильнее — и разобьются. Лицо онемело. То есть совсем онемело, словно было облеплено засохшей глиной. Торой глубоко вздохнул. Ледяной воздух стал поперёк горла, а потом пролился в лёгкие, щекоча и обжигая. Когда же удалось разлепить смёрзшиеся веки, волшебник и увидел сиреневое небо. Небо это оживляли лишь низкие фиолетовые тучи и чёрные кроны засыпанных снегом сосен. Кроны медленно плыли в высоте. Сверху мягко осыпались красивые белые хлопья. Ветра не было, и огромные снежинки едва ли не торжественно оседали на скованную морозом землю и, попутно, в распахнутые глаза Тороя. Крахмально и зябко скрипели сугробы.
Удивительно, но волшебника опять-таки кто-то куда-то тащил. На этот раз, не особенно церемонясь — волоком. Люция? Он слышал где-то у себя за плечами упрямое сопение. Всё происходящие воспринималось совершенно безучастно. Кажется, маг лежал на куске какой-то ткани, может, это даже был его собственный плащ, который ведьма тянула по сугробам. Где-то в глубине души шевельнулась неудержимая жалость к маленькой упрямой девчонке, что нипочём не хотела бросать своего спутника в сугробах. Куда она его тащила? Зачем?
Пыхтение изредка прерывалось жалобным всхлипыванием. Торою хотелось ободрить Люцию, подать голос, но тут кроны сосен, что парили в сумеречном небе, закружились, и волшебник снова провалился куда-то в вязкий туман.
* * *Тихо поскрипывало перо. Звук этот был для Тороя давно забытым и восходящим к детству, к тому далёкому времени, когда юный маг упражнялся в волшебстве. Его наставник имел привычку, свойственную многим учителям — с одной стороны вполглаза следить за своим практикующимся учеником да делать ему замечания, относительно правильности исполнения задания, а с другой стороны вполглаза заниматься чем-то ещё, например, писать письма.
Торой открыл глаза. Странно, теперь ничего не болело, даже слабости, и той не осталось ни малейшего следа.
— Гляди-ка, очнулся. — Без удивления произнёс незнакомый мужской голос.
