Наталия Ипатова - Король забавляется
Он с омерзением поглядел на скорчившийся на полу больной отпрыск благородного древа Брогау и неожиданно сильно ударил его кулаком по темени. Юноша беззвучно рухнул на площадку. Каковы бы ни были чувства присутствующих. приходилось признать, что в таком состоянии он более транспортабелен.
— Берите это, — приказал капитан, — и идем.
— Уберите руки! — рявкнул на него милорд. Нагнулся, взял бесчувственного узника за пояс и вскинул его на плечи. — Я сам.
Четкий военный шаг его лишь немного замедлился. Люди посторонились.
— Далеко пойдете, — крикнул ему вслед брошенный комендант. — Если не остановят. Эй! Ты его все-таки забрал. Заплати согласно уговору.
— За что? — гневно выгнулась бровь, открытая сейчас любому любопытному взгляду. — Твой товар не стоит чистой смерти.
— Да так уж и быть. — Капитан настиг его сзади. — Три короля ценили тебя. Вот тебе подарок от того, кто рано или поздно станет четвертым.
Нож вошел старику в бок, тот сложился пополам, как тряпичный клоун, и упал под ноги солдатне.
— Не нравится, — сказал вдруг милорд. В такт его шагу покачивались безвольные руки, волосы и грязные босые ноги.
— Что?
— Я отвечаю на вопрос коменданта, нравится ли мне то, что я делаю.
— Ну, — капитан, видимо, наконец позволил себе расслабиться, — вы же представляли себе, как это будет. Сказать по правде, милорд, я не ожидал, что все пройдет гладко. Милорд… прошу вашего прощения. Я вас не уважал.
— Естественно, — хмыкнул тот. — План, разработанный штатским, да не просто штатским, а таким, как… На мое счастье, вас обязывала вассальная преданность. Ваши люди позаботились поднять решетку?
— Мои люди знают свое дело, милорд, — заверил его капитан с непривычной горячностью. — Еще раз прошу вашего прощения. Это был последний раз, когда со съером Константином обращались непочтительно. Милорд…
— Что еще?
Милорд как раз складывал с плеч свою ношу во внутреннем дворе, среди трупов и лошадей, зябко переступающих длинными ногами. Молочный предутренний туман наполнял двор, как вода — колодец.
— Простите прямоту солдата. У нашего брата тоже есть честь, хоть редко удается распорядиться ею по собственному вкусу. Назовите мое имя, когда понадобятся верные люди. Если бы мне довелось выбирать, за кого умереть, я бы выбрал вас.
— В обозримом будущем — едва ли, — пожал плечами милорд.
Константина Брогау, все такого же никакого, привязали к седлу, набросив на него длинный плащ с капюшоном и на всякий случай закрыв ему рот щадящим кляпом. Взлетевший на коней отряд окружил его плотным железным кулаком и без промедления пустился в путь тою же дорогой и с теми же предосторожностями, с какими пробирался сюда. Сменился только пассажир.
В тумане видно было хорошо если на длину копья, зато звуки разносились, как если бы над головой падали камни. Словно о чем-то вспомнив, человек, возглавлявший налет, неторопливо закрыл лицо. Он остался пешим. Один. При всем желаний он не мог бы назвать имени капитана, если бы ему пришла такая нужда. Он его не знал.
Впрочем, у него и без того было дурное расположение духа.
15. ТОПОЛИНЫЙ ПУХ. ЖАРА. ИЮНЬ…
Порой Аранте и в самом деле казалось, что вся беда — в тополях. Дождавшись своего часа, эти деревья, блеклые, желтые и пыльные, в иную пору почти незаметные среди голого булыжника мостовых и стен, шли на приступ, овладевали городом и диктовали ему свою волю. Спасу не было от тополиного пуха, липнущего к потной обнаженной коже, от которого болезненно краснели глаза и отчаянно свербело в носу. Тополиный пух подтачивал общественное спокойствие. Горожане ходили озлобленные, поминутно смахивая с лиц и рук невидимые и невесомые волокна, и любое раздражение чревато было потерей зыбкого равновесия духа, в каком человека удерживал комплекс его внутренних и общественных заповедей. Какой-то бездельник из ученых долгополых всерьез утверждал связь между вспышками городской преступности и периодами цветения тополей.
Прикасаясь к лицу, чтобы избавиться от ощущения щекочущей нечистоты на коже, Аранта денно и нощно пребывала в ожидании того, что вот-вот произойдет что-то такое, что переменит все и вся. И одновременно все глубже увязала в сладостной жути, осознавая, что для этого чего-то, что бы то ни было, остается все меньше времени. Лишь изумлялась: «Что, неужели еще только июнь?» Дни, прожитые ею, могли зачесться за десятилетия. Рассудок скептически выгибал бровь: «Ставишь на Ферзена?» Но разве рассудок определял ее теперешние дни, часы, минуты, от напряжения которых ломило зубы?
Совершенно неожиданно в середине лета она потеряла голос, и теперь, в ожидании, пока связки восстановятся, говорила, когда без этого нельзя было обойтись, грубым сиплым шепотом. Говорила, впрочем, мало. Кеннету, чтобы понимать ее, хватало и взгляда, а на людях Аранта старалась не показываться.
Когда она стояла на сером рассвете, с той стороны стеклянной стены туманом растекающемся по ущельям улиц, словно совершая свой ежедневный ритуал, через сад-подросток и ажурную решетку безмолвно глядя на готовый к использованию эшафот, люди были ей не нужны. Она не пожалела бы, когда бы они и вовсе исчезли. Зачем людям быть, если они способны между собой на такое? И что может сделать Ферзен? Такой, как Ферзен. Он королеве даже не любовник. Любовников королев делают из другого теста. Для того, чтобы что-то здесь изменить, вопреки воле всех, желающих смерти Веноне Сариане, надобно быть кем-то вроде Рэндалла Баккара. Можно ли поставить на Рэндалла, в том смысле, что он не доведет дело до конца? А что, бывало, что он не доводил?
Эшафот стоял новенький, нарядный, как бонбоньерка, накрытый полотнами блестящей черной саржи от ночной росы, возможного дождя и пьяного вандализма случайных хулиганов. Через несколько часов ее снимут, открыв глазам неизменно восхищенных зрителей помост, сплошь затянутый дорогим утрехтским бархатом изумительного белого цвета и увитый живыми розами. Со своего наблюдательного поста у стеклянной стены Аранта видела все приготовления, которые совершались здесь неторопливо, день за днем. Не то чтобы ей нравилось на это смотреть. По чести говоря, глаза б ее всего этого не видели. Но в том, чтобы все это прошло перед ее глазами, был какой-то жуткий смысл, тягостная обязанность и что-то еще, вроде долга и искупления нечаянной вины перед Веноной Сарианой. Хотя, глядя на нее со стороны, толпа в своем извечном желании верить в простые образы и окрашивать их в яркие детские краски, приписывала ей злорадство. Теперь, когда гибель королевы была решенным делом и казалась неминуемой, ее оставили в покое и даже слегка жалели, в непоследовательном своем уме выставляя ее уже невинной жертвой чужих греховных страстей, а трусливый гнев обращали на новую жертву, казавшуюся сейчас столь же недосягаемой для правого суда, какой незадолго до этого была теперешняя.
