Карина Демина - Ведьмаки и колдовки
Глава 11
Где под влиянием полной луны происходит множество разных событий
Вдруг как в сказке скрипнула дверь… …начало одной очень страшной истории о ночных татях и доверчивой девице, не имеющей обыкновения двери запирать. Лизанька решила бежать на закате. Во-первых, так романтичней. Во-вторых, в последние дни Клементина взяла за обыкновение сразу после ужина подниматься к себе, предоставляя красавицам относительную свободу, а это было куда важней романтики. В-третьих… в-третьих, если что-то пойдет не по плану, к примеру, Себастьян вдруг передумает на ней жениться, то проведенная вместе ночь, пусть и проведенная не в одной постели, будет достаточным основанием, чтобы папенька потребовал сатисфакции. Не то, чтобы Лизанька надеялась, что этаким, признаться древним и по нынешнему времени не особо популярным способом папенька сумеет защитить ее поруганную честь, но скандал выйдет знатный. А у нее, несчастной, коварно соблазненной и брошенной, появится замечательный повод написать генерал-губернатору кляузу. Если еще Себастьян папеньку на дуэли ранит, тогда не только генерал-губернатору. В общем, как ни крути, а бежать следовало вечером. К счастью, Грель спорить не стал, пообещав, что, хотя в Цветочный павильон ему ходу нет, но он будет ждать Лизаньку в их беседке, той самой, где он, встав на одно колено, испросил ее согласия на законный брак… …и колечко преподнес. Скромненькое такое колечко с круглым камнем, который даже на Лизанькин не самый наметанный глаз, и близко алмазом не был. Но и правда, откудова у простого приказчика деньги на кольцо с алмазом? Вот когда они поженятся… когда закончится этот дурацкий конкурс, где Лизаньку не любили, не ценили и вообще игнорировали… тогда-то все и переменится. Себастьян, несомненно, попросит прощения за обман и поведет Лизаньку к королевскому ювелиру: если он думает, что Лизанька позабыла про его подарок Богуславе, то крепко ошибается. Помнит. И напомнит, ибо права маменька в том, что мужчине женатому жена не должна спуску давать, поелику в ином случае мигом окажется в каком-нибудь богом забытом имении, тогда как супруг будет жить в столице в полное свое удовольствие. В принципе, Лизанька не знала, откуда у маменьки взялись сии престранные мысли, ведь Евстафий Елисеевич завсегда с супругой обращался уважительно, но женским чутьем знала — маменька права. Задвинуть себя Лизанька не позволит. О нет… потом, когда все выяснится… то-то удивляться все станут… особенно Богуслава, которая в последние дни явно пребывает не в себе. И ныне, упавши в кресло, уставилась пустым взглядом в стену… в зеркале, каковых в Цветочном павильоне много, отражается лицо Богуславы. Видны и щеки ее запавшие. И подбородок обрисовавшийся резко. Губы блеклые, которые шевелятся, словно отражение шепчет что-то… еще немного и Лизанька поймет, что именно… Понимать она не желала и отвернулась, живо себе представив гнев княжны, когда она, княжна Ястрежемска, поймет, что какая-то воеводина дочь сумела ее обойти. Будет локти кусать. А поздно! Остальные тоже позавидуют. Отчего-то Лизаньке невероятно важно было, чтобы ей позавидовали. И она живо представила себе статью в "Охальнике"… в "Светской хронике", конечно, тоже, но "Охальник" читают с куда большим интересом… А в "Хронике" пускай расскажут об их с Себастьянушкой великой любви, которая сумела преодолеть сословные различия и все прочие многочисленные препоны, к примеру, батюшкино недовольство… а он разозлится, тут и думать нечего. Но ничего, позлится и поймет, что Лизанька была права. Она ведь за свое счастье боролась, а это все оправдывает. Лизанька вздохнула… немного грустно было оттого, что не с кем здесь поделиться ни своими тревогами, ни грядущей радостью… и главное, странный ныне вечер. Никто не расходится. Сидят. Иоланта в зеркало пялится, сама бледная, будто неживая, и тоже похудела, спала с лица… это от питания. Все ж кормили в королевской резиденции преотвратительно. Ничего, дома маменька на радостях вели пироги расчинить, и ушицу самолично сварит, батюшку задабривая, и достанет из подпола бутыль малиновой настойки, которую дед делает. …ему надо будет отписаться. Пригласить на свадьбу, которая — Лизанька была твердо уверена — состоится по всем правилам. Ибо побег побегом, а девичья мечта — девичьею мечтой. И должна же Лизанька показаться Себастьяновой родне красавицей… одобрят или нет? Скорее всего, нет. Особенно, когда Себастьян, титул возвращая, судиться затеет… — О чем думаешь? — к Лизаньке подсела черноглазая акторка и, подобрав юбки, велела. — Не делай глупостей. — О чем ты? — Не знаю, — она пожала плечами. Нехороша. Как ее вообще к конкурсу допустили? И главное, зачем? Смуглая. Черноглазая. Востроносая, вида хитрого, цыганистого… или и вправду Себастьяну родней, как о том писали? Лизанька окинула акторку новым цепким взглядом. А ведь есть некое сходство, отдаленное весьма, но все же сходство… незаконнорожденная? Хорошо бы. От байстрючки откреститься проще, нежели от законной и признанной сестрицы. А этакая золовка Лизаньке без надобности. По ней видать, что нос свой длинный станет не в свои дела совать и чужую семейную жизнь рушить. — Лизанька, Лизанька, — акторка покачала головой. — Экая ты… упертая. И бестолковая. В кого? Не понимаю. Лизанька не стала отвечать, понадеявшись, что чернокудрая стервь осознает, сколь не в радость Лизаньке беседа с нею. А чтоб уж точно поняла, Лизанька повернулась к акторке спиной. — Евстафий Елисеевич — человек замечательный, — стервь этакий Лизанькин маневр точно и не заметила. — А ты, милая Лизанька… — Что, не замечательная? — Увы, — акторка руками развела. — Будь у меня желание позлословить, я бы сказала, что ты, может статься, вовсе не его крови… вот у нас в городе историйка одна приключилась, весьма поучительного свойства. У дядечки приятель был, семьянин примерный… жена, детей ажно семеро… крайне положительный человек. — Уйди! — прошипела Лизанька, которая не желала слушать поучительную историйку про крайне положительного человека и его семью. Акторка лишь ближе присела, локон на пальчик накручивает и, знай себе, говорит. — И жена у него была положительной, и дети, особливо дочери… дядечка мой, помнится, всегда их в пример ставил… всех, кроме одной. Нет, сперва-то думали, что и она положительная. Да только одним вечером девица эта взяла и сбегла из дому с офицером. Замуж выйти пожелала… — И что в этом такого? — Лизанька дернула плечиком. — Все желают выйти замуж. — Ничего такого… все желают, только редко кто дает себе труда подумать. Дядечка мой так говорил. Ей-то жениха родители нашли хорошего, состоятельного. Ан нет, не по нраву тот пришелся. Так вот она, сбегчи сбегла, а после вернулась, когда, значит, офицер этот, дрянной человечишко, игрок и бутозер, деньги ейные, которые она из дому прихватила, проиграл. И украшения ейные тоже проиграл… и вообще все проиграл, а расплатиться не сумел. Вот и застрелился… Идиот. Впрочем, Лизанька это мнение при себе оставила. — Она ж утопла. Говорили, что от несчастное любви, дескать, жить без энтого офицера не могла, а как по мне, то просто от дури… — То есть, любовь по-твоему — это дурь? — Любовь? — брови Тианы приподнялись. — А разве ж я про любовь говорила? Она на озеро купаться пошла с сестрами, на солнышке полежала и в воду сунулася. Судорога возьми и прихвати. Как по мне, в том никакой любови нету, дурь одна. Это ж любому человеку, ежели он в своем розуме, понятно, что нельзя по жаре в ледяную воду лезти… Лизанька поднялась, испытывая преогромное желание взять что-нибудь тяжелое, к примеру вон ту белую, в цветах, вазу и опустить на черную акторкину макушку. Сидит. Издевается. Ничего, вот придет Лизанькино время, тогда и посмотрим, кто из двоих в дамках, а кто так, мимо пробегал… и ежели Боги к Лизаньке немилостивы оказалися, определивши эту девку в золовки, то… то Лизанька сделает все возможное и невозможное, чтоб дорогого Себастьянушку от пагубного влияния сестрицы оградить. А пока… — Оставьте свои поучительные истории себе, — сказала Лизанька и поднялась. — А у меня голова от них болит… — И у меня, — пожаловалась Иоланта, касаясь пальчиками висков. Богуслава поморщилась. Нахмурилась Ядзита. — Погода меняется, — Мазена вертела в пальчиках подвеску с крупной черной жемчужиной. — На грозу частенько бывают недомогания… Все с ней согласились, и в гостиной воцарилась тишина. — Я… пожалуй, пойду прилягу, — сказала Лизанька, задержавшись в дверях. Не то, чтобы ей требовалось разрешение, но уходить просто так показалось невежливым. И обидным, потому как вряд ли бы кто-то в гостиной обратил бы внимание на Лизанькино отсутствие… разве что папенькина акторка, не спускавшая с Лизаньки глаз. Чтоб ее… Лизанька мысленно пожелала акторке свернуть шею и все-таки удалилась. В комнате ее ожидал сюрприз: на туалетном столике, у зеркала стояла коробочка. Черная. С короной на крышке. А внутри, когда Лизанька крышку откинула, скрывалось кольцо. Красивое. С квадратным алмазом бледно-желтого колеру, крупным, аккурат таким, каким и должен быть камень на обручальном кольце. И Лизанька, не сумев сдержать победное улыбки — ах, все же не обмануло сердце, и нашел любимый Себастьянушка способ сделать ей подарок — кольцо примерила. В пору пришлось. Село, как родное, только палец холодом обожгло. И еще отчего резко запахло сандалом… странный запах, пожалуй неприятный. От него и вправду голова закружилась, молоточки пульса застучали в висках… захотелось прилечь. Закрыть глаза. Погрузиться в сон, который избавит и от забот, и от смутного неясного беспокойства, овладевшего Лизанькой. Руки холодели. И сердце билось быстро-быстро, нервно, того и гляди вовсе выскочит. И Лизанька, не умея успокоить себя, трогала, пересчитывала перламутровые пуговки платья… надо выждать… минут десять… или пятнадцать… уже смеркается и на часах четверть десятого… поздно и будь панна Клементина по-прежнему на страже нравственности конкурсанток, Лизанька не рискнула бы. Повезет. Должно же ей, дочери познаньского воеводы, одержимою высоким чувством любви, повезти? Если вдруг встретится кто, Лизанька скажет, что решила выйти на крылечко, воздухом подышать… имеет она права на свежий воздух? Имеет! И с полным осознанием того, что вот-вот свершится, Лизанька решительно двинулась по коридору. Блеснули во мраке часы, показалось, зловеще, и Лизанька скрутила фигу, отгоняя зло… дверь входная, массивная отворилась беззвучно. И лишь оказавшись по ту сторону порога, Лизанька выдохнула с немалым облегчением: повезло. Вышла. Глянула на заветное колечко, смелости набираясь. Теперь-то уже недалече… сбежать по ступенькам, найти в себе силы задавить робкий голос сомнений, каковые все ж таки прорастали в душе. Но Лизанька решительно двинулась по дорожке к условленному месту. Она заставляла себя идти, хотя вся ее натура, верно, взбудораженная рассказами акторки, требовала немедля вернуться. В комнату. В Лизанькину светлую уютную комнату, в которой слышны тяжелые удары часов… и зеркало сторожит Лизанькин покой… и покой этот будет вечным, ежели Лизанька… …кольцо сдавило палец ледяным обручем. — Ах, моя дорогая! — Грель ждал ее и, подхватив, прижал к груди, в которой тревожно ухало сердце. — Я так безмерно счастлив! В этот момент Лизанька, которая в теории должна была бы тоже испытывать всепоглощающее счастье, хотела лишь одного: вывернуться из цепких Грелевых рук. — Я до последнего мгновенья не мог поверить! — он расцеловал Лизаньку в щеки, щекотнув усами. — Идем же! Скорей! Нас ждут! Грель увлек невесту по тропинке, к каретному сараю, где уже ждал нанятый им экипаж: черная карета, запряженная четвериком коней вороной масти, аккурат то, что для похищения надобно. И кучер, фигура вида зловещего, привстал на козлах, бросимши: — До храма домчим, икнуть не успеете! В экипаже для разнообразия пахло не сандалом, но розами. И Лизанька приняла букет, белых, бледно-восковатых, будто бы неживых цветов. — Спасибо! — сказала, и голос собственный дрогнул. Естественно, не от сомнений, ибо Лизанька твердо знала, что делает все правильно, но от страха. Чего она боится? Не знает. Карета раскачивалась, кони летели по дорожке, увозя Лизаньку навстречу к ее счастью, которое непременно состоится и будет длиться всю Лизанькину жизнь… — О чем вы думаете? — Грель был рядом, держал за ручку и, когда карета подпрыгивала на очередном ухабе — а следовало сказать, что дорога была на редкость ухабистой — придерживал Лизаньку за плечики, прижимал к себе. — О нас, — честно ответила она. — О нашей будущей совместной жизни… …и о свадебном путешествии, в которое они отбудут уже после настоящей свадьбы. До Парижу? Аль лучше с аглицких городов начать? В "Светской хронике" писали, что в нынешнем сезоне невестам модно проявлять интерес к аглицкой архитектуре… на архитектуру Лизаньке глубоко наплевать, но ежели в "Хронике"… — Уверяю, — Грель прильнул к ручке, которую целовал с немалою страстью, вводя Лизаньку в смущение, — что вы ни на секунду о своем решении не пожалеете… конечно, мне не случалось прежде женатым быть… …еще чего не хватало! — …однако я, лишь увидевши вас, осознал, что все эти годы искал истинную свою любовь… Карету вновь подбросило, и розы раздраженно кольнули Лизаньку в ладонь, будто бы укусили… нехорошая примета… …не верит она в приметы. А вот в батюшкино коварство — так даже очень верит. В то, что станется с Евстафия Елисеевича сделать все возможное и невозможное, дабы расстроить Лизанькин брак. — Мой батюшка не слишком-то обрадуется, — она руку высвободила, решив, что с Греля хватит, после свадьбы успеет он нацеловаться, когда Лизанька вся-то, целиком, его станет. — Он отчего-то крепко против вас настроенный, но если мы обвенчаемся… — И сделаем наш брак действительным… Об этом моменте Лизанька, конечно, думала, но думала именно так, как полагалось бы девице ее положения, возраста и воспитания — стыдливо и с тайным предвкушением чуда. — Да, — она погладила будущего супруга по руке, — именно. Тогда у него не останется выбора иного, кроме как принять тебя. Карета остановилась на окраине Гданьска. Окраине, следовало признать, неряшливой. Простые деревянные дома, иные покосившиеся, иные — грязные, стоят тесно, глядятся друг в друга окнами. Лают цепные псы. Трубы дымят. Пахнет нехорошо, сточными водами, и Лизанька, зажав носик, принимает помощь Греля. Мостовая грязна. И стена, храм окружавшая, тоже выглядит не особо чистою. И сам храм… не о таком Лизанька мечтала. Ей мнилось, что обвенчают их в маленьком деревенском храме, пусть бедном, но аккуратном, благостном… здесь же… — Мне тут не нравится, — капризно заявила она, испытывая преогромное желание сбежать. В карету. И крикнуть кучеру, чтобы возвращался, пока не поздно… …поздно. — Потерпи, любимая, — Грель приобнял. — Уже недолго. Это всего-навсего место… и потом мы сможем переиграть свадьбу так, как тебе захочется. Что ж, об этом Лизанька и сама думала, поскольку девичьей мечты было жаль, и с Грелем согласилась: переиграют. Будет у нее и свадьба, и фата каскадом, и кортеж на дюжину карет… и невестина, по обычаю белая, с открытым верхом, чтоб весь честной люд красавицу видеть мог. Экипаж украсят цветами, лентами и посеребренными бубенчиками… В храмовом дворе выла собака. Старый мосластый кобель забрался на крышу будки, уселся, вперившись печальным взглядом в круглую луну. Воет… дурная примета… — Идем, дорогая, идем, — Грель уверенной рукой подталкивал невесту к распахнутым дверям храма. …и на ночь глядя брак справлять… …не будет удачи… …а еще на пороге споткнулась и… и ничего страшного, в той, другой, настоящей Лизанькиной свадьбе все-то состоится по правилам. …залогом ее было кольцо на Лизанькином пальчике. В храме пахло котлетами и еще, пожалуй, жареной рыбой. И запах этот заглушал обыкновенную для Ирженина места, сладкую взвесь ароматов. Шаг. И словно бы холодом в сердце самое плеснуло… что она, Лизанька, делает? Разве папенька желает ей зла? Не желает… и сама Лизанька себе зла тоже не желает… и выпало все вот так… престранно… и если повернуть… …беззвучно оборвалась нить, привязавшая ее, Лизаньку, к Цветочному павильону. И из сумрака, разодранного от силы десятком свечей, выглянул пресветлый лик Иржены. Статуя дешевая, старая, с облезлою краской. И та истерлась, особенно волосы… казалось, будто седина проступает в черных косах богини… и трещины на лице ее — чем не морщины? Однако само лицо это не утратило иной, нечеловечьей красоты, которая и приковала Лизанькин взгляд. Глаза. Синие, яркие глаза… Иржена смотрит на нее, на Лизаньку, с упреком, с пониманием… скольких беглых девиц она уже перевидала? Великое множество… одною больше, одною меньше… Появился жрец, толстый и лысый, принесший с собою все тот же запах жареной рыбы, и Лизанька смотрела на лоснящиеся его губы, думая лишь о том, что Богиня, кажется, ее благословила. И эта мысль дарила успокоение. Лизанька слушала жреца, но не слышала ни слова. Впрочем, что он может сказать? Лизанька напутствия слышала и не раз: жена да уважает мужа своего… будет ему верна… родит детей и прочее, и прочее… на всех свадьбах говорили одно и то же. Скорей бы уж. Вот жрец, вытерши руки о подол хламиды, достал из-под алтаря храмовую книгу в темной обложке. Писал он быстро, а Грель все одно приплясывал от нетерпения, то и дело на дверь озираясь. Неужто опасался погони? В книге Лизанька расписалась, и в брачном свидетельстве, которое жрец заполнил прямо на храмовом камне. За это самое свидетельство, исполненное на плотной гербовой бумаге согласно установленному образцу, Грель заплатил три злотня. И само свидетельство, сложив, убрал в кожаный бумажник. Все, теперь она, Лизанька, мужняя жена. Правда, смутило немного, что в свидетельстве она значилась панной Стесткевич… …ничего, позже Себастьянушка бумаженцию эту поменяет, и будет Лизанька княжною Вевельской… И последние сомнения разрешились, когда Грель подхватил Лизаньку на руки и, дыхнув мятой в ухо, прошептал томно: — Тепериче ты только моя! — Ваша… — вздохнула Лизанька, обвивая руками шею супруга. Быть мужнею женой ей определенно нравилось. И устроив голову на груди Греля, она позволила отнести себя в карету, которая так и ждала перед храмовым двором. А из кареты — в гостиницу… конечно, он ведь обо всем озаботился. И нумер взял дорогой… …правда, сама-то гостиница была и окраинных, каковые не отличались особой роскошью. Встретил их мрачный хозяин, передал Грелю ключи и буркнул: — Проблем не будет? — Не будет, — Грель кинул злотень, и монетка покатилась по стойке. — Все, как договаривались? — А то! — хмыкнул хозяин, подкручивая соломенный ус. — Панна останется довольна… обслугою, так точно. В нумере, каковой располагался под самой крышей, а оттого слышно было, как романтично воркуют голуби, Лизаньку ждала ванна и кровать, усыпанная розовыми лепестками. Еще охлажденное шампанское. И супруг… — Ты прекрасна, — с придыханием произнес он, подав бокал. И Лизанька, переодевшаяся для первой своей брачной ночи — конечно, лучше бы, чтоб оная ночь прошла в месте поприличней, скажем, в "Трех цаплях", а то и вовсе в "Гданьской короне" — зарделась. Шампанское она осушила одним глотком. Это от волнения. И жажды. И все же от волнения, потому как руки тряслись, и еще знобило… и голова кругом шла… — Ах, моя дорогая… — Грель подхватил Лизаньку на руки, и хорошо, что подхватил, потому как в ином случае она бы сомлела. — Уверяю, эту ночь ты запомнишь… Потолок крутанулся. И качнулась земля, а может, не земля, но сам мир, который внезапно сузился до объятий Греля. И Лизанька поняла, что более не способна ждать ни мгновенья… ей просто-таки жизненно необходимо испытать то, о чем в женских романах — папенька их категорически не одобрял — именуют "высочайшим наслаждением". — Ты согласная? — спросил Грель, не позволяя поцеловать себя. И кристалл для чего-то поставил. Зачем им кристалл? Разве ж подобные моменты в жизни надобно запечатлевать? Лизанька нахмурилась, но вырываться не стала. Ее сжигал престранный жар… — Согласна, — выдохнула Лизанька, которую бережно уложили на розовые лепестки. Мелькнула мысль, что быть может сейчас Себастьян сбросит это, чуждое ему обличье… но вдруг оно показалось привлекательным, родным даже. И Лизанька погладила усы. — Смешные какие… — Ах, моя дорогая… …то, что происходило дальше, было вовсе не похоже на то, что описывали в романах, однако сие различие Лизаньку вовсе не огорчило. Напротив, она горела. Сгорала. Возрождалась из пепла… и пила шампанское, от которого в крови вновь появлялся жар… …мужней женой определенно следовало стать. Она очнулась, когда за окном стало темно. И темнота эта была густою кромешной, даже желтый кругляш луны, которая устроилась аккурат напротив окошка их с мужем нумера, темноту не разгонял. Болела голова. И тело тоже. И вообще состояние было такое, будто бы Лизанька заболела… ей случалось однажды подхватить ангину и неделю Лизанька провела в постели… Застонав, она села. — Дорогая? — сквозь сон произнес Грель. Голый. И смешной… смеялась Лизанька тихо, и вскоре смех превратился в икание. Голый Грель… чушь какая в голову лезет… и дурнота. Вывернуло ее на пол, на увядшие розовые лепестки, которым в принципе было уже все равно. — Дорогая, что с тобой? — Грель окончательно проснулся. — Это… это… — Это, наверное, от шампанского, — сказал супруг, помогая Лизаньке встать на ноги. — Ляг, сейчас пройдет… я водички принесу. Хочешь? Водички Лизанька не хотела. А хотела… — Мы должны ехать, — она не смела отвести взгляда от кругляша луны. От сотни лун, отраженных в гранях желтого алмаза. — Куда? — Домой… — В Познаньск? Лизанька, ночь на дворе. Ночь. Именно, что ночь. На дворе. Глухая и черная. Луна дразнится, луна смотрит на Лизаньку. Зовет. — Не в Познаньск, — она отмахнулась от руки супруга, человека в нынешних обстоятельствах незначительного. Схлынула былая страсть, и все иные желания исчезли, оставив лишь одно, непреодолимое: вернуться. — Не в Познаньск, — сказала Лизанька, подбирая с пола платье. — В Цветочный павильон. Грель смотрел за тем, как она одевается. Лизанька двигалась легко, будто танцуя… и музыку-то слышала она одна, но музыку столь чудесную, что устоять перед нею было вовсе невозможно. Она вышла замуж? Какая глупость… разве это имеет значение? Разве хоть что-то имеет значение, помимо этой вот музыки… …и луны, которую огранили квадратом. Нелепица какая, но меж тем вот она, луна, на пальце, зовет. Лизанька бы ушла босиком, но Грель остановил. Задержал. Усадил силой, а сила в нем оказалась немалая, и надел на Лизаньку башмаки. — Погоди, дорогая, вместе пойдем, — сказал, одеваясь торопливо. Смешной он все-таки. Неужели не понимает, что нынешняя луна, полная, голодная, не пустит его? В Цветочном павильоне не зря нет места мужчинам… там Лизаньку ждут. Подвела. Ей бы поторопиться… ее заждались… плачут. Кто? Те, кто прячется. И Лизаньке больно от слез их. Она бы ушла, не дожидаясь мужа… босиком по камням, да что по камням — по углям бы побежала, стремясь оказаться поближе к… …к луне. К желтой-желтой, маслянистой луне. Но дверь была заперта, и Грель торопливо распихивал по карманам бумажник, ключи и кристалл с записью… и многие иные неважные мелочи. Суетливый, расхристанный, он был отвратителен Лизаньке. Как все мужчины. Но дверь открыл. И за руку взял, стиснувши руку крепко. Вывел во двор. И сонный хозяин, недовольный, самолично будил конюшего… дали пролетку… хорошо, на пролетке оно быстрей будет. А Лизанька точно знала, что должна поторопиться. Сама же села на козлы, кучер хотел возразить, но Лизанька взмахом руки забрала у него голос. Надо же, она и не знала, что на этакое способна… сила бурлила. Лунная. Заемная. А музыка звучала все громче… и Лизанька, встав на козлах, крикнула: — Хэй! Голос ударил кнутом, и лошадь, прижав уши к голове, дико завизжала… она взяла в галоп с места, и полетела… грохот копыт тонул в музыке. — Лиза! — донесся сзади голос мужа. Вот же… привязался… В пролетку сел, держится, вцепившись обеими руками в борта… — Лиза, что ты творишь? Лиза? Кто такая Лиза? Не важно… совершенно уже не важно… Женщина улюлюканьем, свистом подгонявшая лошадь, походила на безумицу. Вот только Грель Стесткевич на свою беду знал, что между безумием и одержимостью разница имеется. Аврелий Яковлевич с утреца потребовал баню, чем премного удивил управляющего, каковой, в общем-то думал, что удивляться вовсе отвык. Нет, баня при гостинице имелась, однако же скорее данью традиции, ибо особой популярностью средь постояльцев не пользовалась. Оные постояльцы отдавали предпочтение каганатским умывальням, а то и вовсе новомодным, только-только привезенные из далекого Кхитая кадушкам. Как на взгляд управляющего, кадушки были самыми что ни на есть обыкновенными, и ничем от местных не отличались, но сие обстоятельство не помешало ему внести в прейскурант гостиницы новую услугу… …а баня… баню собирались перестраивать, оттого и не протапливали давненько. Но отказать Аврелию Яковлевичу, который на управляющего взирал хмуро, не посмели. — Эк вы, батенька, — сказал ведьмак, переступивши порог вышеупомянутой бани, — запустили-то все. Не стыдно? Стыдно было, поскольку управляющий гостиницу свою любил. Баню в том числе. Пахло плесенью. И запах этот терпкий не могли заглушить ни душистые можжевеловые веники, ни хлебный квас, которого принесли целую бадью, и управляющий самолично поливал им раскаленные камни. Камни шипели, очищаясь от слизи, которою успели покрыться. Гудело пламя в печи. И влажный воздух пропитывался исконно банными ароматами: деревом, камнем и хмелем. — Ладно, сойдет, — Аврелий Яковлевич стащил рубаху. — А ты, родимый, иди и скажи, чтоб не беспокоили нас… пусть сладенького чего приготовят. И мясца. Мясцо после бани — самое оно… Гавел париться не хотел. Гавел вообще хотел бы вернуться в ту свою прошлую, пусть и тяжелую, но понятную и простую жизнь. Да, там Гавел был всего-то навсего крысятником, существом глубоко презираемым, не единожды битым, спасавшимся едино ловкостью своей. А тут… тут ловкости одной маловато будет. И баня не поможет, разве что чистым помрет, и все радость. — Раздевайся, — велел Аврелий Яковлевич, почесывая грудь. — Парить тебя будем. — Может… не надо… …опять же гадостей напишут. …и пусть Гавел, как никто иной, знает, откудова некоторые сенсации берутся, а оттого нисколько по поводу оных сенсаций не беспокоится, но Аврелий Яковлевич — дело другое. У него ж репутация. И вообще… — Надо, дорогой, надо… будем из тебя выбивать. — Что? — Гавел из широкой, ведьмаком дареной рубашки, выпутывался долго. Собственная его одежа мистическим образом исчезла, поскольку Аврелий Яковлевич заявил, что на одеже этой хватает колдовского черного глазу, и проще оную одежу сжечь, чем очистить. — Негативное мышление. — А… разве его выбьешь? — рубашку, которая была столь велика, что Гавел в нее кутался, точно в платье, и чувствовал себя при том едва ли не дитем сопливым, он аккуратненько сложил и пристроил на край лавки. — Выбьешь, — Аврелий Яковлевич вытащил из тазика веник, березовый, с можжевеловыми колючими ветками, и замахнулся, пробуя на удар. — Ежели с умением. Распаренные прутья стеганули воздух, и Гавел вздрогнул. — А… может, все-таки… я привык как-то… И к негативному мышлению, и к шкуре своей, которая после этакого ведьмаковского лечения навряд ли целою останется. — Не спорь, — Аврелий Яковлевич все ж таки настроен был благостно, а потому до объяснений снизошел. — Вот ты, Гавел, как ни крути, а слишком долго рядом с колдовкою жил. Это как… деревья кривые видел? Искореженные? Видел, как не видеть, когда на Ершиной улице, прозванной в народе Кривым концом, растет береза, не то ветром перекореженая, не то бесом земным. Сказывали, дескать, под корнями той березы Ерш Благутич свое золотишко прикопал, а чтоб не досталось оно кому, двух дружков-ушкуйников поставил клад стеречь. Крепко те дружки на Ерша озлились, выбраться пытались из земляной тюрьмы, дергали березу за корни и издергали всю. Вранье. Было время, когда Гавел, еще студиозусом, лихим, безголовым созданием, бегал на спор под березою ночевать. На полную, между прочим, луну. И мыша с собою взял, белого, из местечковой ведьмацкой лаборатории, которого собирался пожертвовать ушкуйникам, чтоб золото открыли. Не пожертвовал. Жалко стало мыша… хороший, ласковый. Сидел в кармане смирехонько, даже когда ветер поднялся и береза затряслась, заскрежетала… …наутро Гавел, едва не поседевший со страху, мыша отпустил. А всем соврал, будто бы не открылся ему ведьмачий клад. Вранье… И зачем рассказывал? Аврелий Яковлевич слушал, однако смеяться не спешил, оглаживал бороду, дышал паром. И капельки его оседали на дубленой красной коже. — Ерш Благутич не зря в народе Лиходеем прозван был. Лиходей и есть. Одаренным родился, да то ли наставник попался ему негодный, то ли сам с гнильцой… не во благо Ерш свой дар использовал. И про золото это… — Есть оно? — Есть, конечно. В бане было дымно. И душно. И горячий пар обнял Гавела. — На верхнюю лезь да ничего не бойся, — велел Аврелий Яковлевич. — Золото… сундуков семь там стоят, под березою, с Каяшского похода добыча. Тарелки литые, тонкие, из металлу, а все напросвет видать. И кубки такие, которые от отравы колер меняют. Венцы девичьи, бронзалетки, цепочки… ожерелье есть алмазное, где кажный алмаз — с перепелиное яйцо. — Откуда вы знаете? Не то, чтобы Гавел ведьмаку не верил, но все ж таки больно сказочно все звучало. — Откуда? Да видел… тоже по молодости любопытством невмерным страдал. Я тебе так скажу, что любопытство оно человеку на то Богами дадено, чтобы человек этот мир окрестный познавал, чтобы не зарастал тиною, как колода лежачая… Аврелий Яковлевич, набравши полную кружку кваса, плеснул на камни. Зашипели. Треснули. И воздух наполнился тягучим хлебным ароматом. — Но иное любопытство опасным бывает. Силушка в крови играла, вот и потянуло померяться, значит, кто сильней, я аль беспокойники, Ершом клад сторожить поставленные… пятеро их там. Четверо дружков верных и невестушка, да не простого порядку, колдовкою урожденная. Живьем их схоронил, чтоб наверняка, а ее косами к корням березы привязал. Вот, значит, и не способная она уйти, и мучит дерево, злостью своей корежит… не только его… ежели б ты любопытствия ради заглянул в местную управу, да в архив заглянул… Аврелий Яковлевич говорил, прерываясь, и по воздуху веником водил, да как-то так хитро, что воздух этот тяжелел, сгущался, наливаясь жаром. Жар Гавел ощущал, и все-таки… …все-таки жар этот был где-то снаружи, отдельно от Гавела. Тот лежал. Дышал. И не мог согреться. — Ничего, скоро… так вот, есть такая наука, статистика, крайне пользительного в наших делах свойства… и по оной науке выходит, что на этой самой березе кажный месяц кто-то да вешается, по зиме там пьянчужки мерзнут… или не пьянчужки, бывает, что посидит в кабаке молодец, переберет слегка, но на своих ноженьках выйдет. Только до дому не доберется, под той же березой и найдут… — Колдовка? — И ушкуйники. Крепко злятся беспокойнички… а уж оружных-то до чего любят! Ежель сойдутся под березой двое, да у одного в сапоге ножичек, то быть драке до крови… нехорошая это береза, Гавел. И твое счастье, что ты под нею крови не пролил. Не отпустили бы. — А вы… — Ну… сила, она порой замест ума и спасает. Но колдовка крепко меня поморочила. Хитрая тварь… все колдовки хитры, горазды на судьбинушку плакаться. Иную послушаешь, так прямо сердце ломить начинает, как это ее, девицу, красу ненаглядную, да так жестоко… а станешь разбираться, и увидишь, что за девицею этой вереница мертвецов стоит… нет, дорогой, запомни, колдовок слушать — себя потерять… Холод расползался. Гавел дышал, стараясь глотать раскаленный влажный воздух, он хватал его зубами, давился, но все одно не способен был наесться, чтобы досыта, дотепла. И хлебный аромат кружил голову. — Спускайся, попарю, — сказал Аврелий Яковлевич, шлепнув веником по ладони. Ниже? Гавел замерзнет. И зачем Аврелий Яковлевич затеял эту баню… было без бани неплохо… и старуху почти не вспоминал, почти смирился с тем, что она такая… …какая? Не виновата, что колдовкой уродилась. Боги так повелели, а куда Гавелу против богов-то? У него и на собственную жизнь прожить разумения не хватило, чтобы по-человечески, чтобы как заповедано… Из серого банного дыма вылепилось такое знакомое лицо с узким подбородком, с трещиною рта и переносицей тонкой, горбатой. Дымные глаза глядели на Гавела с упреком. Разве можно с матерью так поступать, как он поступает? — Кыш пошла, — Аврелий Яковлевич рассек туманное лицо веником, будто плетью, а ошметки, к ветвям привязавшиеся, на пол стряхнул. И поползли они по полу змеями. — Ишь ты какая… а ты спускайся, надо тебя в порядок привести, а то ж вечер скоро… полнолуние. Гавел спустился. О вечере и о встрече с колдовкою иною, настоящей и в полной силе, он старался не думать, хотя и понимал, что от этой встречи, как ни крути, уклониться не выйдет. Аврелий Яковлевич парил со всем прилежанием, и видно было, что баню ведьмак очень даже жаловал и понимал в ней толк. Он водил веником по-над Гавеловской спиной, почти касаясь кожи, и жар тянулся, обволакивал тело толстым коконом. — Береза та… если она такая… вредная, то почему не спилят? — молчать было тяжело, мерещилась старуха, хотя и разумом Гавел понимал распрекрасно: неоткуда ей взяться здесь. — Так дерево-то ни в чем не повинно, — возразил Аврелий Яковлевич, осторожно пробуя шкуру веником. Влажно шлепнули, прилипая на миг к коже, березовые листья, и распаренные до мягкости можжевеловые иглы скорей щекотали, нежели ранили. — Впрочем, кто б стал о березе думать. Повалили б еще в том веке, когда б сумели. Зачарованное дерево не так-то просто спилить. Кому охота взять на себя проклятье посмертное? Ударов Гавел почти не чувствовал, хотя бил Аврелий Яковлевич от души. Летели брызги. Гудел огонь. И камни на печи сухо потрескивали. — Да и понимают люди, что ежели дерево свернешь, то и этих… сторожей на волю отпустишь. Они же на живых злые крепко, разгуляются так, что мало не покажется. — А вы? — Что я? Я, дорогой мой, не всемогущий. Береза эта много крови выпила, крепко корнями в самое сердце города врослась. Тронь такую, невесть чем оно обернется. Это если жрецов созвать на полный круг… отмаливать дня три, а потом и благословение полное наложить. Только сам понимаешь, что кому оно надобно? Холод уходил, таял, не то от запаха хлебного, не то от жара раскаленное печи. — А люди… — Люди? Люди попривыкли, это во-первых. А во-вторых, жрецам людей на их век хватит. Ежели и убудет несколько, так остальным в назидание. Это он произнес с немалой злостью, а разомлевший Гавел подумал, что не зря ведьмаки недолюбливают жрецов. Впрочем, давняя эта нелюбовь была взаимной, возникшей в незапамятные времена, а потому устоявшейся и не мешавшей жить обеим сторонам. На том беседа и прервалась. Покряхтывал, охаживая себя веником, Аврелий Яковлевич, Гавел же просто лежал, распластавшись на лавке, чувствуя, как плавится, исходит крупным ядреным потом тело. Переплавляется. Меняется исподволь, изнутри… и перемены эти боле не пугали, скорее уж казались чем-то правильным, едино возможным. — А колдовку вы… — Мы, — сказал Аврелий Яковлевич, открывая дверь. — В одиночку я с нею не управлюся. Потянуло холодком, но приятственным. Выбравшись в предбанник, ведьмак опрокинул на голову ведро с колодезною водой и встрепенулся, охнул. — Тебе полить? — предложил, поднимая другое ведерко, и как ведерко, в такое, небось, четверть бочки влезло. И Гавел торопливо замотал головой, правда, сомневаясь, что его возражения примут. Но как ни странно, Аврелий Яковлевич на сей раз кивнул и ведерко в сторону оставил. — Как хочешь, — сказал, зачерпывая ковш квасу. Пил смачно, крупными глотками, отфыркиваясь и вздыхая. И Гавелу ковш в руки сунул. — Извести колдовку матерую не так-то просто. Убить-то можно, но и после смерти она покоя людям не даст. Ежели еще и проклянет, а чем сильней колдовка, тем страшней проклятье. — Тогда как? — Так, как Лиходей поступил. Привязать гнилую душу к дереву… аль к вещице какой, ежели сил хватит… так что, коль повезет, то будет у нас с тобой зачарованно
