Slav - Проклятие Слизерина
Слиппери с трудом скрывая радость, что избавился от компрометирующего предприятия, поспешно раскланялся. Его нетронутый чай медленно остывал под задумчивым взглядом Дамблдора. Тут же стояла оставленная коллегой небольшая шкатулка, от нее вился едва различимый запах с примесью мускатного ореха и плесени.
Дамблдор все так же неторопливо допил чай, и только тогда поднялся из‑за стола, захватив шкатулку, направился к двери.
***Он осторожно заглянул в приоткрытую дверь. За столом, подперев голову кулаком, дремала женщина в белом переднике колдомедика. Сердце Дамблдора сжалось от сочувствия: на изнуренном лице мадам Кохен явно проступала усталость и безмерная тревога, что не отпускала даже во сне. Стоило ему ступить в кабинет, как врачевательница встрепенулась, замутненные беспокойным сном глаза с непониманием уставились на посетителя. Сонливость в них уступила место безотчетному смятению, порывисто привстала.
— Альбус? Что‑то случилось? С детьми?
— О, нет–нет, – возразил Дамблдор поспешно, вскинул ладони в успокаивающем жесте. – Я по поводу твоего подопечного. Ньют просил передать кое‑что.
Между бровей мадам Кохен пролегла глубокая морщинка, когда она приблизилась к Дамблдору, чтобы принять шкатулку.
— Этот трус даже не решился сам прийти. Странно, что он вообще взялся мне помочь. Как думаешь, Альбус, его не посадят в Азкабан за то, что носит устаревающее пенсне?
— Думаю, этого Ньют тоже опасается, – подыграл Дамблдор. – Но вряд ли поступится своими интересами…
— Ах, да я забыла разницу между собственными интересами и интересами окружающих.
— Как он, Луиза? – спросил Дамблдор неожиданно серьезно.
Мадам Кохен не нужно было пояснять, о ком идет речь, в ее голосе зазвучали нотки многодневного раздражения:
— А что именно ты хочешь знать, Альбус?
Дамблдор решил, что начал разговор с неверного вопроса, мгновенно поправился.
— У тебя усталый вид. Ты хорошо спишь?
— Сплю! – воскликнула мадам Кохен истерично, пальцы бегло ощупывали порошки, что передал Слиппери. – Какой может быть сон? Я ума не приложу, что делать с мальчиком. Если я не могу излечить кого‑то, у меня начинается паника. Никак не могу приучить себя к терпеливости…
Дамблдор не решился прервать этот поток жалоб направленных в пустоту, и только когда голос врачевательницы перешел на негромкое ворчание, стал рассуждать вслух:
— Насколько я знаю, на него напал гытраш. Признаться, я уже через пару дней после этого происшествия надеялся увидеть Тома на своих уроках. Однако минула целая неделя, и что‑то мне подсказывает, что выздоровление ни на йоту не приблизилось.
— Веришь ли, Альбус, но я уже не знаю, чем его лечить, – всплеснула руками мадам Кохен, бессильно опустилась на стул. – Девочек, что тоже были в ту ночь в Запретном лесу, я вскоре отпустила. У одной был небольшой насморк, у двух других – ни царапины. Но вот Реддл… дело здесь не в ранах или простуде. Он и не болен… вернее… он думает, что болен. Понимаешь меня, Альбус?
Дамблдор посмотрел мадам Кохен в глаза, усталые, но искренние. Ему не требовалось объяснять, как порой тяжело вылечить больных, что не верят в собственное излечение.
— Быть может, стоит ему разъяснить, что…
— Ты считаешь меня глупой? – обиделась врачевательница. – Думаешь, я не пыталась поговорить с ним? Пыталась! Пытаюсь… каждый день, но он не верит. Кивает, вежливо отмалчивается, делает вид, что соглашается, но я же вижу, что не верит. Прежде чем принять лекарство спрашивает его название и действие, словно ждет, что стану поить ядами.
Ее голос сорвался на крик, резко оборвался, мадам Кохен, тяжело дыша, поджала губы, пытаясь сдержать слезы оскорбления. Некоторое время они помолчали, Дамблдор, как ни старался, не мог заставить себя произнести ни слова утешения. Все они казались слишком неподходящими и пустыми.
Врачевательница взяла себя в руки, прошептала надломленным голосом:
— По ночам он иногда бредит…
— Что в том странного, многие больные бредят во сне.
Мадам Кохен, будто не слышала, немигающим взглядом смотрела на открытую шкатулку со странно смердящими порошками.
— Сначала мне казалось, что он просто дышит с присвистом, ведь так бывает при простуде. Долгое время под проливным дождем не прошло даром. Но потом я поняла, что он не просто дышит, а говорит, только слов никак не разобрать.
Дамблдор неожиданно напрягся, осторожно накрыл ладонью пальцы врачевательницы, холодные и утомленные.
— Припомни, Луиза, как именно это звучало?
— Так сразу и не скажешь. Иногда так, словно ветер шелестит в кроне, а иногда как резкий скрип, будто дверные петли не смазаны, иногда даже на шипение рассерженной змеи похоже…
— Змеи? – переспросил Дамблдор резко. – Ты уверена, Луиза?
Мадам Кохен перевела на него печальный взгляд, вздохнула измученно:
— В чем уверена, Альбус? Я не сплю третьи сутки и слишком устала. Извини, мне больше некогда болтать: еще нужно приготовить отвар для мальчика. Если желаешь, зайди к нему.
Больничное крыло никогда не могло похвастаться большим количеством посетителей. Наплыв больных, как правило, происходил сразу после квиддичных матчей. И среди пострадавших были не только члены команд, коварные бладжеры калечили всех, кто по неосторожности попадался на пути. Так будет через несколько дней, когда состоится первый матч в этом сезоне. Но пока же больничные койки пустуют. Все, кроме одной. Она стоит в самом дальнем углу, более того – отгорожена высокой ширмой. Мадам Кохен действительно опасается за самочувствие мальчика.
Дамблдор приблизился к краю ширмы, неловко улыбнулся, когда коричневые глаза осмотрели с недоброжелательностью. Белоснежное постельное белье сильно оттеняло нездоровую бледность мальчика, на лбу выступила испарина, а в каждом незначительном движении чувствовалась слабость.
Том, не отводя взгляда, замедленно прикрыл книгу, перевернул так, чтобы профессор не увидел ни обложки, ни корешка с названием. Дамблдор предпочел не заострять на этом внимания: слизеринцы всегда осторожны и недоверчивы.
— Как ты себя чувствуешь, Том?
Том ответил не сразу, словно размышлял солгать или сказать правду, затем ответил ровным тоном:
— Уже лучше, сэр. Спасибо.
— Похвальное качество, Том, – улыбнулся Дамблдор загадочно. – Ты стойко переносишь свой недуг. Немногие на это способны. И все же мадам Кохен говорит, что ты очень плох, а раны заживают слишком медленно.
Том равнодушно пожал плечами.
— Мадам Кохен сама не своя последние дни. Мне она говорит, что я совсем здоров, но упорно продолжает поить малоприятными зельями. Вам же говорит, что я болен, причем настолько серьезно, что мне об этом никто не решается сказать.
