Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда...
– Я не хотел, – смутился я. – Я же не знал.
– Да это не важно, – сказал Гхажш. – Имеющий врага должен быть осмотрителен. Мы были врагами, и Урагх сам должен был соображать. А он не подумал. Если бы мы одни были, я бы не стал его имени лишать. Но ребята же верят, что бородатых накликать можно, а мне их суеверия не перебить. Вот ради них и пришлось… Тем более, что и бородатых он-таки накликал.
Гхажш помолчал… «Ждали они нас. Ждали».
– Откуда ж они знать могли, где мы пойдём? – засомневался я. – Откуда они, вообще, взялись?
– Взялись из Эребора, из Одинокой горы то есть. А ждали они не нас именно, а орков, которые сквозь Горы пойдут. Знали, что поверху во время весенних гроз не пойдём. Это на верную смерть.
– А откуда они могли знать, что какие-то орки сквозь Горы пойдут?
– От роханцев. У конеедов вдоль Южного тракта от Заизенского фольда до Эдораса заставы стоят. И голубятни при них. Пока мы до Гор добежали, на другой стороне уже проведали, что мы идём. Если бы я знал, что там бородатые, пошли бы мы на север, к Гхазатбуурзу.
– Гхазатбуурз – это Мория? – спросил я.
– Да.
– Так там же ворота завалены?
– Их уж лет пятьдесят как откопали. И тварь[34] эту в озере прикончили.
– А Бэролу сказал, что завалены.
– А зачем ему всё говорить? Не наша с тобой забота – бъёрнингов спасать. Они эту войну всё равно проиграют.
– Почему?
– Потому что между двух огней. Пока король с войском будет у Серебряни конеедов ловить, эсгаротцы Каррок сожгут. Припасы у войска скоро кончатся, а без воды и провизии в сухой степи летом – смерть. Это мы с тобой сурками можем прокормиться, из родничка напиться. А для большого войска, где сурков столько набрать? Оттеснят их от рек, и всё. Сами перемрут от голода, безводья и болезней. Хорошо, если один из десяти домой вернётся.
– Жалко их, – мне, действительно, стало жаль, когда я представил умирающих от жажды косматых любителей медовухи.
– Жалко. Раньше их королю надо было думать, как так сделать, чтобы Рохан с Эсгаротом не сговорились. Себе друзей найти. Не захотел. Теперь бъёрнинги за его глупость и жадность расплатятся… Что-то заговорились мы с тобой. Спать-то будем? Завтра опять идти.
– Да зачем нам днём по жаре париться? Может, по ночам будем идти?
– Второй день здесь провести хочешь? Нельзя надолго на одном месте оставаться. Здесь – степь. Кого угодно принести может.
И он завернулся в буургха, и уснул. Полдня проспал и снова уснул, не затруднился. А я ещё немного поворочался.
Утром отправились на север. Уже не торопясь и не надрывая тело бегом. За те несколько дней, что мы шли до Чёрной пущи, или Лихолесья, как назвал её Гхажш, ничего примечательного не произошло. Лишь раз далеко к востоку я заметил облака дыма.
– Это Возничие, – ответил на мой вопрос Гхажш. – Мясо себе запасают. Они так охотятся. Траву в степи поджигают, чтобы зверьё от огня бежало. А сами повозки в цепь ставят, полстепи перегораживают. Как зверьё до повозок добежит, тут его и бьют.
– А повозки не сгорят? – спросил я. – Когда огонь до них доберётся?
– Нет, – рассмеялся Гхажш. – Они перед тем, как повозки ставить, в том месте траву заранее выжигают. Там огню двигаться некуда.
– А мы им в облаву не попадём?
– Нет. Далеко. И ветер от нас.
На том наш разговор и кончился, а других событий не случилось. Лихолесье начало нас встречать издалека. Сначала появились маленькие тенистые рощицы – привет большого леса. Почти в каждой был родничок, и в них было удобно останавливаться на ночлег. Мы двигались от рощицы к рощице, промежутки между ними день ото дня становились всё меньше, и однажды я просто заметил, что мы идём уже не по степи, а по лесу.
Обычному лиственному лесу. Светлому и приветливому. Я даже подивился, почему его называют такими мрачными названиями. И спросил у Гхажша. «Сам скоро увидишь, – буркнул он, озираясь по сторонам. – Тропу нам надо найти, а то мы тут до скончания жизни плутать будем».
Тропу он нашёл. То есть я-то никакой тропы не видел. Гхажш просто заметил какой-то пенёк, еле возвышающийся над травой, и бросился к нему со всех ног. Пенёк он тщательно осмотрел со всех сторон, очень тщательно, разве что не обнюхал. Потом отошёл от пенька на несколько шагов, побродил между деревьями, потом вернулся к пеньку и, встав к нему лицом, пошёл спиной вперёд.
– Иди за мной, – приказал он. – То есть передо мной. Тьфу ты. Иди и смотри, чтобы я не споткнулся обо что-нибудь.
Я посмотрел на пенёк. Пень как пень, расколотый по краю топором неумелого дровосека. Старый уже. И что в нём особенного? Но Гхажш удалялся, и разгадывать загадки было некогда, так что я вздохнул, догнал его и поплёлся рядом.
Шагов через полтораста в траве обнаружился замшелый валун. Здесь всё повторилось, с тем лишь отличием, что на этот раз Гхажш действовал гораздо увереннее, и идти нам пришлось в другом направлении.
Так мы и шли, встречая на своём пути то пень, то камень, то сломанное бурей дерево или причудливую корягу, или даже просто старую, оплывшую, заросшую травой яму. И как Гхажш каждый раз определял, в каком направлении нам надо двигаться, для меня ещё несколько лет оставалось загадкой.
От куста к кусту и от дерева к дереву мы двигались довольно долго, настолько долго, что я постепенно начал понимать, за что этот лес назвали Чёрной пущей: деревья вокруг нас сгрудились теснее, вытянули толстые стволы вверх и кронами почти закрыли небо. Стало темней, трава исчезла, уступив место зарослям папоротника и прелой прошлогодней листве. В десяти шагах было так сумеречно, что окружающее с трудом различалось. Поэтому я не сразу понял, что мы уже с полчаса идём по обычной, хорошо натоптанной тропе. И Гхажш рядом со мной идёт уже не спиной вперёд, а самым обычным образом.
– Устал, пока раком пятился, – произнёс он, останавливаясь. – Вечер уже, тропу нашли, давай привал сделаем, а утром дальше пойдём. Только не вздумай с тропы сходить. Я тебя потом не найду. Разве что кости. Да и то вряд ли.
В это мгновение неподалёку от нас раздался громкий скрежещущий звук, словно кто-то тёр нож о нож. Спине сразу стало холодно, а между лопаток потекла противная липкая струйка.
– Что это? – спросил я Гхажша, стараясь, чтобы голос не дрожал, и на всякий случай взявшись за рукоять кугхри.
– Не обращай внимания, – ответил Гхажш, расстилая свой буургха прямо на тропе. – Это паук. Он на тропу не выйдет: света боится.
Это меня не успокоило: света на тропе почти не было.
– А ночью? – спросил я. – Ночью, что будет?
– Ничего не будет, – ответил он, укладываясь. – Слышишь, скрежещет. Это он от злости – значит, один. А для одного мы слишком большая добыча. На двоих он в одиночку нападать не будет. Они трусливые и маленькие. Ниже твоего колена.
