Макс Фрай - Жили-были. Русские инородные сказки – 7
– Ну, скажем, культурно-просветительного, – предположил Остап.
– Тогда тебе к товарищу Каспи. – Дежурный начал листать толстую амбарную книгу. – Так… вот оно! Могу записать тебя, товарищ, уже на следующую неделю.
– Имка боска! – возмутился Бендер. – Это что же такое делается! Это какое-то халуцианское головотяпство. Я желаю строить новую жизнь, прокладывать дороги в светлое будущее, к которому мы пройдем победным маршем экклезиастов, читать свитки пророков без согласования, я из последних сил ломаю язык моих отцов Абрама, Исака и Иегуды-Проспера! И что же я получаю в ответ на свои пламенные порывы? Меня записывают на прием к нижестоящему товарищу через неделю! Да известно ли тебе, юноша бледный со взором горящим, что за бумаги ждут в этом портфеле свидания с руководителями сионистского движения? Нет, тебе это не известно, да я и не уполномочен разглашать тайны государственной важности первому попавшемуся привратнику.
– Ну, если очень важное, то тогда лучше все-таки к товарищу Захави, – передумал флегматичный дежурный. – Но это у нас на следующей неделе не получится…
– Ну и черт с ним, с твоим товарищем Захави! – не унимался Остап. – Уйду отсюда прямиком в бедуины и буду грабить караваны!
Тут дверь ближайшего кабинета отворилась, оттуда выглянула совершенно лысая голова в круглых очках и поинтересовалась:
– Что за шум? Опять ревизионисты бузят?
– Товарищ Рубинчик, тут новый репатриант требует срочного внимания.
– Что же вы нервничаете, дорогой еврей? – обратился лысый Рубинчик к Бендеру. – У нас голыми на улицах не ночуют. Я вам немедленно выпишу рабочую путевку на строительство Иерихонского шоссе с трехразовым питанием и настоящей койкой-раскладушкой.
– Это конгениально! – От такой наглости Бендер даже рассмеялся. – Вы чего-то недопоняли, драгоценный вы мой. Вот в этом скромном дерматиновом портфеле, коий я с трепетом держу в почтительных руках, находится клад, бесценный для всего образованного человечества, а особенно для нашего народа, возвращающегося, по слову поэта, «в страну Сион, в Ерушалаим». В его скромных недрах заключены рукописи десятков неопубликованных текстов, написанных на протяжении столетий об этом городе величайшими мастерами слова. Гёте, Шатобриан, Шекспир, Симеон Полоцкий, Даниэль Дефо, графы Толстой и Салиас! Записки очевидцев и фантазии гениев. Неопубликованные, прошу заметить! Полный архив, проливающий новый, хорошо забытый старый, свет на историческую физиономию нашей древней столицы. И я готов передать его руководству нашего непобедимого движения за смешную сумму в пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Британский музей лопнет от зависти. Французская академия… Ах, да что там говорить! Если даже Иерусалим будет снова разрушен, его можно запросто воссоздать по этим записям. Я горд тем, что со смертельным риском для жизни вырвал эти сокровища духа из лап большевистского режима. Вот, например, неизвестная запись Марка Твена…
Бендер уже запустил руку в портфель, но ответственный Рубинчик его остановил:
– Это вам, знаете, не к нам. С вашими бумагами обращайтесь в Еврейский университет к Буберу или к Шолему. Только у них, предупреждаю вас заранее, денег нету. Ну и замашки у вас – пятьдесят тысяч! Вы что, с луны свалились? А еще ученый человек. Да я вам за пятьдесят тысяч не то что до Иерихона шоссе проложу, я вам полный план мелиорации в три года… пятьдесят тысяч!
Остап понял, что обедать в Кинг-Дейвиде сегодня не придется.
– А сколько, по-вашему, могут дать за эти рукописи в университете? – осторожно спросил он лысого руководящего работника.
– Если это действительно такое сокровище, как вы говорите, то они обратятся в попечительский совет с просьбой выделить им фунтов сто – сто двадцать… Но они предпочитают получать такие вещи в дар. Тут у нас знаете сколько исторических сокровищ? Где ни ковырни – свиток Мертвого моря.
Бендер явился в кафе Гат каким-то просветленным, едва не испускающим рентгеновские лучи в виде рогов подобно пророку Моисею.
– Ах Габинька! – сказал он, подсаживаясь за столик к возлюбленному своему брату. – Как я был наивен, веря в сказки о мировом еврейском капитале! Моя последняя и самая блестящая комбинация разбилась о спартанский быт одной отдельно взятой британской колонии. Боюсь, что ради спасения моей жизни тебе придется заказать мне кофе и печенье за свой счет. Но это – в последний раз. Я решил начать новую жизнь. Я молодею на глазах, и седина, серебрящая виски, только мелочь в сравнении с золотом моего народного сердца. Возьму, например, заказ в Академии имени товарища Веселиила. А что, воплощу наконец в жизнь свою давнюю идею эпического полотна «Сионисты пишут письмо муфтию Альхусейни». Тем более что смерть Ильи Ефимовича у хладных финских скал снимает проблему авторского права. Или стану тружеником пера и напишу высокохудожественный и пространный биографический свиток во славу товарища Рубинчика. Они меня за это окатят золотым дождем Кумранской долины, где, как известно, осадков выпадает один миллиметр в тысячу лет. А много ли мне потребуется в этой жизни? Финики и маслины – что еще нужно строителю сионизма! Я передумал быть богатым. Благотворный воздух этого святого места уже начинает оказывать на меня свое действие. Удивительный город!
– Все города – не что иное, как эскизы Иерусалима, – серьезно сказал Гавриэль. – Сколько есть на свете городов, столько есть и Иерусалимов.
– Даже Рио-де-Жанейро?
– Все. Зато и в Иерусалиме нет ничего, практически ничего, на что можно положить глаз или указать пальцем. Он – и то, и это, и еще сотня всего. То есть ничто. Сегодня он для меня Париж, а завтра у нас обоих изменится настроение, подует ветер из пустыни, и он станет мне Багдадом. Тот, кто его придумал, нарочно создал его как пустое место, которое мы наполняем тем, чем захотим. Здесь нет и не может быть подделок, ибо все оригиналы мира суть копии этого пустого места.
Гавриэль заказал для старшего брата турецкий кофе и английский кэк. Йосеф Эсташ прикрыл утомленные глаза и вытянул под столиком утомленные ноги будущего прокладчика иерихонской магистрали, уже обутые в библейские сандалии, но еще бледные, не покрытые мессианским загаром. Лучи заходящего солнца красили улицу Пророков цветом свежей мочи и забивались под веки. Остап сделал последний глоток, слегка поперхнувшись гущей, и отверз вещие глазницы. Портфель с липовыми шедеврами мировой литературы, еще минуту назад лежавший на соседнем стуле, бесследно исчез.
Перед вратами райского сада
Мой дорогой друг Шамиссо, твое явление в моем сне, когда ты предстал предо мною мертвым и неподвижным за своим письменным столом между скелетом, листами гербария и томами Гумбольдта и Линнея, произвело на меня столь тревожное впечатление, что я решился немедленно писать к тебе. Господь свидетель тому, как я был рад узнать о том, что ты пребываешь в добром здравии, услышать об успешном завершении твоего кругосветного плавания и о новой должности, как нельзя лучше соответствующей твоим наклонностям и талантам. Я убежден, дорогой Шамиссо, что лучшего директора для Королевского ботанического сада было бы не найти во всем Берлине, да и за его пределами.
