Кирилл Кащеев - Воин сновидений
– Да нету у нас таких денег, Христом Богом клянусь! – закричал дядька Моргун. – Столько ж даже при царской власти с крестьян не драли!
– Еще и явная антисоветчина, прошу свидетельствовать! – довольно объявил учитель.
– А борщ из печи гражданина Моргуна тоже – хлебный излишек? – скривив алые, как молодая вишня, губы перебила его Ганька.
Учитель обернулся. Активист в буденовке как раз волок из дома еще клубящийся паром горшок – видно, тот ему показался понадежнее разбегающихся кур.
– Эй, борщ-то оставьте! – снова вдруг смутившись, пробормотал учитель. – Перед дорогой им пригодится…
– И куда их теперь? – Ганька наклонилась над неподвижно лежащей Моргунихой – толстая, в руку, черная коса девушки мела землю.
– Как положено… Имущество на покрытие убытков государству, Моргуна как главного виновника – под суд, а семейство на высылку, в северные области нашей необъятной Родины. Уж и телега готовая. Собирайтесь, гражданка Моргун!
Тетка Моргуниха вдруг подняла от земли всклокоченную голову – и Серега чуть от страху за тыном не спрятался. Дородная, румяная тетка разом превратилась в страшную старуху с запавшим ртом.
– Что ж мне собирать-то? – прохрипела она. – Чего вы оставили – даже обувку детям, горбом заработанную, и ту отобрали, ироды! Проклинаю вас! – вдруг закричала она, и крик ее был невыносимо жутким. – Не пойдет вам наш хлеб впрок, всем поперек глотки встанет – и кто отбирал, и кто смотрел да радовался! – алые от ненависти глаза полоснули по толпящимся у тына односельчанам.
С дерева вдруг раздался истошный, воющий мяв черного Ганькиного кота. Сама Ганька отскочила, странно изогнув плечи и став враз похожей на вздыбившуюся от ярости кошку – даже волоски в косе вроде поднялись. Вскинула руки и согнутыми, как когти, пальцами принялась драть воздух, будто разрывая в клочья невидимую сеть. При этом быстрым, задыхающимся шепотом приговаривала что-то напевное…
– Вы что делаете, Ганна Семеновна! – заорал учитель, хватая Ганьку за руку. – Вы это бросьте! Тут мои ученики, а вы со своей дикостью и суевериями…
Ганька медленно повернула к нему голову – ее лица Серега не видел, зато видел лицо учителя. Тот побелел, разом став как страничка в учебнике, только без букв, и попятился.
– Дурак ты, учитель, – вдруг тихо и как-то равнодушно, будто не обидеть хотела, а совсем простую, всем известную вещь сказала, бросила Ганька. – Хоть и образованный… – выдернула запястье и побрела прочь, шаркая и сгорбившись, как старуха.
А Серега остался – смотрел, как приехавшие из города милиционеры забрали дядьку Моргуна, как вывезли имущество и угнали скотину, как вновь безучастную после яростной вспышки Моргуниху затолкали на телегу и дети прижались к ней. Телега тронулась, и Серега подумал: неужто Демьянку с сестрами так и повезут в северные области нашей необъятной Родины – в одних летних рубашонках? Кожухи-то у них отобрали…
Вернулся он уже затемно. В хату идти не хотелось – он остался на дворе, глядя через улицу в сторону опустевшей Демьянкиной хаты. Дом в конце крохотной улочки громоздился темной мрачной громадой. Темнота сгущалась, и брошенная хата точно растворялась – даже беленые стены таяли во мраке, сливаясь с ним. Густая туча закрыла проглянувшие звезды, сделав темень совсем непроглядной. Сереге показалось, что он слышит какой-то странный звук. Он напряженно вслушался, лишь через мгновение поняв, что насторожиться его заставил вовсе не звук, а тишина. Глухая, ненарушимая. Даже обычно брехливые деревенские псы не лаяли. Серега огляделся – их пса тоже не было видно. Невольно ежась от жуткой, непривычной тишины, Серега направился к будке, темным конусом видневшейся у плетня.
– Бровко, Бровко, ты где? – тихонько посвистел он.
Ничего. Ни лая, ни скулежа. Внутри будки ничего не было видно, и Серега сунул туда руку – его шарящие пальцы мгновенно погрузились в жесткую, кудлатую шерсть Бровка…
Собаку била крупная дрожь. Горячий, как у больного, нос ткнулся в хозяйскую руку.
– Ну ты чего, Бровко, чего? – растерянно поглаживая морду пса, пробормотал Серега.
– Ау-ув-ув! – из пасти трясущегося Бровко вырвался сдавленный, едва слышный скулеж.
И в этот момент где-то невдалеке безнадежно и горестно заплакал младенчик.
Продолжая успокаивающе поглаживать пса, Серега прислушался – это в какой же хате? Ничего, сейчас кто услышит и успокоит малого… Но младенчик все плакал и плакал, рыдания нарастали, казалось, вместе со слезами из него выходит сама душа, исторгнутая неведомой, но невыносимой мукой. Серега помотал головой – вот уж фантазии дурные! Младенец продолжал рыдать.
Да что ж он, ничейный, что ли, на улице валяется, никто не подходит? Или мамка его к соседке на посиделки удрала да не слышит?! Во бестолковая! Серега по-взрослому сплюнул, решительно поднялся и пошагал к калитке…
Он уже не видел, как за спиной из будки высунулась кудлатая морда Бровка. Припадая на брюхо, будто чья-то огромная ладонь прижимала его к земле, пес попытался ползти за хозяином. И тут же в ужасе метнулся назад, в будку, вжался в заднюю стенку и снова забился в трясучке.
С громким и неприятным скрипом калитка захлопнулась за спиной. Серега нерешительно остановился. В непривычной сплошной темноте тыщу раз днем и ночью исхоженная деревенская улица казалась землей неведомой – сделаешь шаг и провалишься в яму с острыми кольями на дне, как в книжке про Африку, которую их классу читал учитель. Там такие ловушки делали черные люди-негры, которых угнетали белые буржуазные захватчики. Они с Демьянкой после той книжки тоже выкопали такую ловушку… Они с Демьянкой…
Изнутри как холодом окатило, а желудок скрутило в липкий болючий ком. Серега понял, откуда идет плач – от Демьянкиной хаты, вот откуда!
– Демьянка… – прошептал Серега, и ноги сами сорвались на бег. Вздымая босыми пятками тучу пыли, он бросился к опустевшему дому. Хотя какой же он опустевший, ежели плачет кто-то, да еще так горько? Плач приближался, словно не Серега бежал ему навстречу, а звуки напирали на мальчишку, разрастаясь, точно стена, окружая со всех сторон, заставляя ничего не видеть и не слышать, только эти безысходные рыдания. Задыхаясь, Серега ворвался на двор – непривычно грязный, весь в куриных перьях, отпечатках сапог и лепешках растоптанного зерна, перемешанного с коровьим навозом. Плач вдруг стих, но не смолк совсем, став тонким, как комариный звон, но теперь Серега был точно уверен, что сочится он из окон с сорванными ставнями. Серега кинулся к крыльцу…
Четыре ярко-зеленых огня вспыхнули в проеме распахнутой двери. Светились они парами: два нижних – маленькие, у самого пола, два верхних, наоборот, над Серегиной головой. Тонкая щель узкого вертикального зрачка прорезала все четыре огня, они моргнули – и пристально уставились на Серегу. Откуда-то снизу донеслось угрожающее, точно змеиное, шипение. Серега попятился, едва не свалившись с крыльца и чувствуя только одно желание – бежать, бежать как можно дальше!
