Ярослава Кузнецова - Химера
— Жаль и мне. Монастырь я помню плохо — только вспоминаю, как горела башня. Дролери забрали нас прямо оттуда, тетка моя взмолилась Госпоже Дорог. А ты… помнишь все эти семьсот лет?
— Нет, я… не часто возвращаюсь. Три раза было. В остальное время — как в дурном сне, обрывки какие-то бессмысленные. В первый раз я вернулся во время нашествия Драконенка. Мой сын, Эрао, вел войска на юг, в решающую битву. Отец признал его, сделал военачальником. А я… я оказался на противоположной стороне. Осознал себя аккурат посреди драконидского войска. Сын… ради него я и стал Ножом, выторговал взамен на службу Холодному Господину охрану и опеку для него. Да, он и так бы, наверное, справился… он был храбрым мальчиком. Я тогда не нашел ничего лучше, чем попасть под стрелу в первой же битве. Потом темнота… очнулся за пару лет до резни, бродил по Дару, приглядывался, пытался понять — зачем я здесь. Говорят, что если выполнишь то, что хочет от тебя Холодный Господин, то умрешь по настоящему, насовсем. Он заберет свой нож обратно. Так и не понял — началась смута, я быстро сообразил, что к чему, пытался спасти вас, — он смотрел и смотрел в серебряную амальгаму, в сияющие холодные радужки — Вот только…
— Анарен. Твое высочество… — Герейн нахмурился. — Не знаю, чего хочет Холодный Господин, но мы с Сэнни — вот они, живы, здоровы, возвращаем Дар в прежние границы. И в немалой части благодаря тогдашнему твоему предупреждению.
— Не стыдишься ли ты полуночного предка?
— Нет. В первую очередь ты — Лавенг. Я… пожалуй рад. А теперь ты понял, для чего вернулся?
— Кто знает? Я давно в Катандеране, несколько месяцев. Пока прижился… Пытался в кои веки осознать, что натворил тогда, семь сотен лет тому назад. Вот, даже спектакль заказал. В Королевском театре. Глупо, конечно. Древний замшелый Лавенг занимается самокопанием с помощью наемных актеров. Знаешь, я ведь с тех пор ни одного стихотворения не написал. Как отрезало. Нож, что ли, мешает. Думал, может для спектакля напишу последнее. Самое главное. И — ничего. Слова… не складываются. Наверное, живые мертвецы не пишут стихов.
Салют за высоким окном вспыхивал и вспыхивал — безвучно и ярко, рассыпая цветные рефлексы на сияющем серебре. Лицо Герейна оставалось в тени, на самом деле не так уж много света давали эти длинные, слабо гудящие лампы — тоже, наверное, дролерийская выдумка.
— Я тоже не пишу стихов, — сказал потомок. — Подумаешь. Не в стихах счастье. Счастье в единстве границ и охраняемом воздушном пространстве. Вот еще пришлось у всех лордов земли и производства конфисковать, а то они за триста лет бех королей основательно позабыли, что владения им дают Лавенги за службу. Драка была — как на псарне. А насчет стихов я не силен.
— Ты вот что, король Герейн, — Анарен побарабанил пальцами по колену. — С воздушным пространством я готов помочь. Дай мне… что тут у вас есть? Оружие, которое стреляет далеко. Рыцарское.
— Истребитель?
— Не так уж сразу… Что-то менее убойное. Но чтобы можно было попадать далеко и с большой точностью.
Герейн подошел к стене, снял с нее длинноствольное оружие, на дролерийский манер некрасиво обмотанное крашеным бинтом.
— Самозарядная винтовка Араньена. Подойдет? Сейчас патроны достану.
Он принял оружие, попробовал приложить к плечу. Молодой король ковырялся в большом железном ящике, переставлял какие-то коробки.
Винтовка приятной тяжестью лежала в руках и еле уловимо пахла смертью.
— Нашел. Вот, калибр семь шестьдесят два, оптику дролери собирали, не промахнешься. Сейчас все покажу и еще бинокль дам. А тебе зачем?
— Так, — сказал Анарен. — В целях безопасности воздушного пространства. Слушай меня внимательно, потомок, сейчас я расскажу тебе нечто довольно важное, а ты сделай какие-нибудь выводы.
* * *Рамиро сунул руку под засыпавшие лицо белые волосы и пощупал под челюстью.
Рядом кто-то из зевак мял пальцами запястье Десире.
— Что у тебя? Есть?
Рамиро покачал головой и поднялся. Сосед сунулся на его место, откинул волосы с лица девушки. Правой щекой она прижалась к асфальту, левый глаз стелянно смотрел на рамиров ботинок. Из ноздрей тянулась черная струйка и пряталась под щекой.
Как же ты так, девочка. Как же ты…
Лара!
Рамиро даже зажмурился на мгновение. Лара… Ларе надо позвонить, и…
Отдаленно грохнуло, все вокруг сделалось алым, золотым и зеленым. В небе над Светлорецким монастырем, над излучиной Ветлуши, над яблоневыми холмами университетского городка, над высокой, заслоняющей Светлую улицу железнодорожной насыпью расцветал великолепнейший салют.
Волосы Десире стали розовыми, потом голубыми, асфальт словно засыпало серебром. По испещренному дымками небу загуляли, перекрещиваясь, лучи прожекторов.
Высоко, под полотном моста, на темных балках распластался серый паучок. Рамиро плохо видел — туда не доставал ни свет фонарей, ни отблеск салюта — но, кажется, Ньет лежал неподвижно, не поднимая головы.
Обогнув людей, склонившихся над телом, и стоящие у тротуара машины, Рамиро пробежался до крутого склона железнодорожной насыпи, облицованной плитами и прорезанной зигзагом пешеходной лестницы. Одним духом взлетел наверх.
Каменные башенки, расцвеченные салютом, тропка вдоль рельс, шириной в две доски. Железный парапет. Рамиро перелез его там, где настил моста прошивала гигантская изогнутая ферма, повис на руках, спрыгнул на пересекающую пролет балку. Едва не сорвался; нога внутри ботинка скользила по крови. Осторожнее, сказал он себе, будет глупо грохнуться вниз не по идейным соображениям, а по неаккуратности. Хватаясь за липкие от мазута раскосы, полез по балке вперед. Прямо над головой задрожал, загрохотал металл — по мосту шел поезд.
Внизу замелькали синие вспышки — подъехали, наконец, муниципалы и скорая. Толпа заметно увеличилась, цветные отсветы блуждали по обращенным вверх лицам.
Ньет не дополз ярда полтора до середины пролета, где стояла Десире. Он был совсем рядом, но дотянуться не успел. Теперь он лежал лицом вниз, вцепившись в балку, и на оклики Рамиро не отзывался.
Рамиро перелез через распластанное тело, сел на балку верхом и принялся по одному отлеплять приварившиеся к железу пальцы. Рука мальчишки уже мало походила на человеческую: птичья лапа с выступающими костями и жилами, в чешуе и струпьях, испятнанная черным, с когтищами как у орла. Осмоленная кровью ладонь лохматилась лопнувшей кожей, текла сукровицей. Пальцы шевельнулись и вцепились в распоротый рамиров рукав.
— Ньет? Ньере, слышишь меня? Ньет!
Нет ответа. Ничего он не слышит.
