Карина Демина - Наират-2. Жизнь решает все
Поймать на вдохе. Поставить пленку-щит на плевру пусть в ресницу толщиной, но что бы не пробило осколками ребер… Как больно! Уже не понять, кому из них хуже, но это ничего, это пройдет. Потом, когда ты выживешь.
Еще вдох и еще выдох, и остатки эмановой пыли после фанатичного просеивания бесплодной пустоты внутри… Уходят, чтобы дать человеческому телу несколько мгновений жизни. Голова кру́гом, и туман. А рядом водоворот, затягивающая воронка. Надо бы заткнуть, зарастить, сдавить мышцами и закупорить вязкой, твердеющей кровью. Ран слишком много. Не снаружи, но внутри.
— Быстрее, сволочи! — сквозь пелену донесся голос Морхая. — Обоих снимайте! Осторожнее, вашу мать, осторожнее!
Ругается, и голос звенит от волнения, а от этого дрожит чужое сердце под Эльиным плывущим взглядом, замирает, треклятое, сопротивляется помощи.
— Помоги ей! Вперед!
Бег. Что вокруг, уже не понять. Чьи-то руки поддерживают грубо, но надежно. Ставшие чужими ноги отсчитывают шаги, а пальцы — биение на запястьях Ырхыза. Лучше стало? Хуже? Помогла она хоть чем-то или ей просто показалось, что помогает?
Не бросай меня.
Не брошу. Ты же видишь, я здесь, с тобой. И я сошла с ума. Я вижу твое лицо, и ты молчишь, ты не способен говорить, но ты дышишь. Вот оно — чудо, моё, последнее…
В груди больно. Ребра сломаны? Сломаны. Сволочь, он из рук моих ел… Предателей надо убивать, я тебе говорил это? Говорил. Чтобы не в спину. В спину, да? Почему ты здесь? Ты делаешь мне плохо.
Я делаю тебя живым.
Или только кажется, что делаю, потому что ты молчишь, но я слышу. Чувствую. Как тяжело, как странно в занемевшем бескрылом теле, которое предавало-предавало и совсем предало.
Предателей убивают.
— Сюда несите. Направо. Морхай, осторожнее!
Раны раскрыты. Маленькие жадные пасти глотают крохи эмана, которые скармливает им Элья, чтобы откупиться от смерти. Только эман вот-вот закончится. Странно, что еще не… И Элья умрет, выгорит так, как не выгорают даже крылья во время безнадежного боя. Уйдет на костер вслед за тем, к кому уже ни страха, ни ненависти, ни любви. Только желание — не бросить. Не предать.
Спасибо за честность.
Не за что, человек. Возвращайся, и тогда поговорим. О чем захочешь, поговорим. А пока пусть твои раны едят мой эман. Я честно отдаю всё. Больше нечего.
Сухо и ломко. Так огромная каменная глыба в пароксизме рождает каплю воды и крошится в мертвый песок, расплачиваясь за чудо.
Так крошится кожа на моих руках, прорастая черными язвами.
— На стол кладите! И Склану уберите, теперь она только мешать будет!
Нет! Нельзя разрывать связь, он же умрет!
Мне не страшно больше. Только обидно, что вот так… Из рук лепешку ел и ударил. Поэт. Поэтам нельзя убивать. Но я и сам… Я ведь тоже убивал. Правда, я никогда не называл себя поэтом. Это правильно?
Неправильно. Всё, что происходит вокруг, совершенно неправильно. И чьи-то чужие руки, разжавшие сведенные судорогой Эльины пальцы, и грубый толчок в грудь, от которого она отлетела и ударилась о стену, приходя от удара в сознание. И само сознание, хлынувшее вдруг звуками, запахами, красками и людьми.
Комната. Белая-белая комната, совсем как другая, укрытая в круглой башне замка Ун-Кааш. Низкий стол. Очень длинный: Ырхыз поместился целиком, и даже гладкая поверхность на две ладони выглядывает из-под сапог. Второй стол, тканью укрытый, а поверх — разложенный инструмент, словно здесь ждали чего-то этакого. Третий стол с рядом разноцветных склянок, самая крупная из которых открыта, распространяет запах формалина и эфира. Четвертый стол. Пятый. Шкаф. И двери, за которыми видится тень человека, пусть и исчезает очень быстро. Но здесь много и других теней-отражений. Люди у входа, люди за стеной, разные, непонятные, кричащие не голосом, но телами.
Проклятье, ноги не держат. Нужно сесть.
Элья сползла на груду тряпья, как выяснилось — на парадный халат Кырым-шада. Сам хан-кам склонился над столом, его помощники споро разрезали ремни панциря — лезвия ножей то и дело застревалио в полосках кожи и помощники матерились. А потом Морхай не выдержал, подошел, вцепился и рванул со всей оставшейся силой. Громко вышло. Зачем так орет? Ах да, ему ведь тоже досталось. И тоже больно. Он про свою боль потом подумает, вместе с Эльей, когда убедится, что Ырхыз жив. А сейчас он делает то, что способен делать. Вот панцирь снял, осторожно, нежно даже.
— И сапоги. Сапоги нужно разрезать. Я должен посмотреть, нет ли переломов. Очень хорошо. Раны глубокие, но кровотечение почти прекратилось. Чудо, несомненно, чудо.
Эман. Ровные бляшки из загустевшей крови, которая, подобно клею, сама же и стянула раны. А на ногах переломов нет. В груди — ножевые каверны и сломанные ребра, осколки которых раскроили легкие. Элья залатала, но надолго не хватит. Еще грудина, поперечная трещина. И внутри все порвано, нужно резать, нужно чистить, нужно шить, собирая жизнь по кусочкам, и тогда… Да, теперь у Ырхыза есть шанс, она точно знает. Для нее тело, лежащее на столе, теперь как родное. Нить не разорвалась. Истончившись до невозможности, она стала прочнее, словно закаменела известковым побегом в капле жидкого линга. Скрепила. Заставила смотреть двумя парами глаз, дышать двумя парами легких, слушать синхронное биение двух сердец.
Живы. Оба живы, и это что-то значит? Ведь чудеса не случаются за просто так.
Наверное. Или нет. У него жесткие пальцы, и он сейчас меня убьет.
Но кто из нас я?
Жесткие. Надавливают, ощупывают, вмешиваются в хрупкое равновесие между жизнью и смертью, но не лечат… Почему он медлит? Куда подевалась былая сноровистость движений?
Смотри, склана. Теперь ты веришь, что он меня убьет?
Его глазами мир иной, какой-то изломанный, плоский и вместе с тем лишенный красок. Лицо Кырыма, склоненное низко, уродливо каждой своей чертой. Вот дряблая кожа под пухлыми веками и жесткий рот, готовый растянуться в лживой улыбке. Вот нервно дрожит жила на шее. Если ткнуть, будет много крови. Чья эта мысль? Еще ее? Уже Ырхыза?
— Замечательно, великолепно! — Он отворачивается, и пропадает из поля зрения.
А Ырхыз открыл глаза. Голубые с почти исчезнувшими пятнышками зрачков. На кого он смотрит?
— Крови потерял много, кое-какие кости сломаны, но в остальном я не вижу опасности для жизни.
Ложь! Жизни почти не осталось, а он врет! Он не собирается лечить. Он собирается убить? Позволить умереть? Надо сказать, предупредить Морхая.
— Успокойте толпу, пока в городе не началось паники. — Звук льющейся воды, шипение, запахи, сменяющие друг друга столь же быстро, сколь меняются склянки в руках хан-кама. Что он творит? Нет смысла обрабатывать наружные раны, следует заняться теми, что не видны глазу!
