Карина Демина - Ненаследный князь
Ну уж нет.
Не станет она притворяться беззаботною яркою птичкой…
— Если ты опять напялишь серое, я разревусь, — пригрозила Аленка и тоненько всхлипнула, наглядно демонстрируя, что угрозу свою воплотит в жизнь без колебаний. — У меня, между прочим, личная трагедия… глубокая…
…ее трагедия, сложенная вчетверо, пряталась в ридикюле.
Третий номер, к слову…
Первый был отправлен в камин, немедленно по прочтении, второй с пристрастием разодран на клочки, а клочки нашли упокоение в том же камине…
Аленка же заявила, что мерзкой статье не верит, что все писаное есть клевета и наговор, а потому светлый образ Себастьяна в сердце ее не поблек.
Но осадочек на душе остался. И для борьбы с этим самым осадочком Аленке требуется купить платье… а лучше два… или дюжину…
— Шантажистка, — буркнула Евдокия и отвернулась, чтобы не видеть, как по Аленкиной щеке ползет слеза…
Переодеваться не стала.
В конце концов, какая разница, серое на ней платье или синее?
…кто-нибудь, упомянутый Аленкою, ждал у лавки, делая вид, что просто прохаживается. От дверей до фонарного столба и обратно. Сей променад он совершал, должно быть, давно, оттого и городовой, на углу замерший, поглядывал на офицера с откровенною усмешкой.
— Какая удивительная встреча! — неестественно бодрым голосом воскликнул Лихослав.
— Да уж. — Евдокия дернула себя за косу. — Просто невероятнейшее совпадение!
— Именно.
Аленка захихикала.
— Безумно рад вас видеть, панночка Алена. — Лихослав протянул букет серо-золотых ирисов, которые Аленка приняла с жеманной неестественной улыбкой и, сунув букет Евдокии в руки, велела: — Неси. А, пан Лихослав, откуда вы узнали, что я ирисы люблю? Впрочем, не только ирисы, мне еще и розы очень нравятся, особенно белые… белые розы на языке цветов означают невинность… вы знали?
Евдокия сунула букет под мышку.
Нет, ей не тяжело цветочки поднести, но прежде Аленка подобных вывертов себе не позволяла, а тут… с чего вдруг? Сестрица, обернувшись, подмигнула.
О нет!
Иржена милосердная, избавь Евдокию от очередного гениального Аленкиного плана по обустройству Евдокииной личной жизни! Она и от прошлого-то раза не отошла еще… Евдокия обернулась на Лютика, который застыл над вчерашнею газетой. И выражение лица его было таким, что Евдокия за отчима испугалась.
— Что-то случилось? — Она забрала у него черный портфель, и альбом, и газету, которую Лютик рассеянно комкал.
— Нет, милая… и да, кажется. — Он улыбнулся неловкою своей рассеянной улыбкой, говорящей, что некие события имели место, однако сам Лютик еще не решил, как к ним относиться. И потому перевел он беседу в иное русло: — Тебе подарили цветы?
— Не мне. Аленка велела нести…
— Что?
— У нее новый план, кажется…
…будет строить из себя избалованную наследницу, изводя дражайшего жениха капризами, чтоб как в романе, тот предпочел богатой — бедную и скромную…
— А у тебя?
— А у меня плана нет. Наверное, — вздохнув, вынуждена была признаться Евдокия. Одно дело — дать слово матушке, а совсем другое — это слово сдержать. В Краковеле столичная поездка виделась способом отсрочить ненавистное замужество. Но вот он, Познаньск, во всей своей красоте. Мощеные улицы, пузатые особнячки в завитушках лепнины, лавки и целые торговые дома, поразившие Евдокию, что задумкой, что ценами… оно естественно, ежели ставку делать на оптовую торговлю, то и цены можно сделать ниже…
— Ну не гожусь я для семейной жизни, — сказала Евдокия, выдернув синий лепесток.
— Или тебе так хочется думать.
Лютик шел неспешно, но взгляда с Аленки не спускал. Она же, повиснув на руке Лихослава, что-то рассказывала чрезвычайно бодрым голоском.
Щебетала.
Щебетать она научилась профессионально, и Евдокия про себя несчастного офицера пожалела, потому как ни один человек не в состоянии был выдержать Аленкино щебетание дольше четверти часа.
— Не хочется, но…
Она пожала плечами. И несчастный букет едва не выпал. Со стороны и вправду Евдокия похожа на компаньонку, и не следовало надеяться, что платье изменит впечатление.
Да — красивое…
Да — дорогое…
Но и компаньонкам порой перепадают подарки от хозяев…
…а вот замуж их берут исключительно в любовных романах.
— Евдокия, — Лютик всегда обращался к ней полным именем, и Евдокия была премного признательна ему за эту малость, — мне кажется, что ты просто боишься.
Хотелось с негодованием опровергнуть сие предположение, но врать себе Евдокия не привыкла.
Боится.
— И скажи еще, что у меня причин для страха нет, — пробормотала она, щипая косу.
— Есть. — Лютик букет отобрал. — Но не стоит позволять страху отравлять себе жизнь. Да, тот… человек повел себя непорядочно. Однако это ведь не значит, что все остальные люди ему подобны. Ты боишься жить, Евдокия. А ваша жизнь слишком мимолетна, чтобы терять время.
— Ты любишь маму?
Должно быть, Познаньск так странно действовал на Евдокию.
Открытыми дверями кофеен и сладкими их ароматами, плетеными креслами, которые выставляли прямо на улицу, и белыми матерчатыми зонтиками. Медными флюгерами, что лоснились в солнечном свете… зеленью каштанов, разноцветными тяжелыми их свечами.
Голубями ленивыми.
Теплом. Летом близким, но пока еще лишенным обычной июльской духоты. И город спешил жить, а Евдокия чувствовала себя в нем лишней.
— Да, — просто ответил Лютик.
— Почему?
— В каком смысле?
Впереди маячил Лихослав, синяя его спина, до отвращения прямая и широкая, идеального кроя, можно сказать… и ноги, обтянутые узкими форменными штанами, хороши… нет, Евдокия не глазела, она… ладно, глазела.
Имеет право, на правах вероятной будущей родственницы.
И вообще, в ее-то почтенном возрасте пора о стеснении забыть.
— Вы слишком разные. — Евдокия все же заставила себя взгляд отвести, убедив, что внимания ее Лихославовы ноги не стоят. — Ты такой… извини, конечно, но ты такой эльф, что… просто невозможно. А она… она ведь…
— Человек, — подсказал с улыбкой Лютик.
— И человек тоже, но… знаешь, когда на вас смотрят, то… не знаю, как объяснить. Я маму люблю, но порой она бывает несколько…
— Экспрессивна.
— И это тоже, но… проклятье…
— Не ругайся.
— Я не ругаюсь, я громко думаю.
Лютик взмахом руки подозвал разносчика и, выбрав пирожное — тончайшую, кружевную почти, трубочку, до краев наполненную пеной взбитых с орехами сливок, — протянул Евдокии.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, мы получили разное воспитание. Выходим из разных социальных слоев, не говоря уже о расах, что само по себе предполагает культурную пропасть. И, пожалуй, в теории наш брак изначально обречен. Но видишь ли, милая, теория и практика — не одно и то же.
