Карл Саган - Контакт
– Вы серьезно? Собираетесь выйти с этой идеей… на рынок?
– Ну, до рынка еще далеко. Пока речь не об этом, а скорее о возможности подобного предприятия.
Она решила, что не станет рассказывать Хаддену о принятом решении, а он не спрашивал. Позже, когда «Нарния» заходила на стыковку с «Мафусаилом», Хадден отвел ее в сторонку.
– Мы тут говорили, что Ямагиси самый старый среди нас. Если говорить о тех, кто всегда наверху, – кроме прислуги, пилотов и танцовщиц, – я здесь самый молодой. И я кровно заинтересован в решении задачи – медики говорят, что я могу протянуть здесь столетия. Видите ли, я экспериментирую с бессмертием. Но говорю вам об этом не ради хвастовства, а из практических соображений. Если мы уже успели нащупать путь к увеличению продолжительности жизни, подумайте о тех, на Веге. Уж они-то могут оказаться бессмертными. Я человек практический и много думал над этим вопросом. Я думал о бессмертии дольше и куда серьезнее, чем кто бы то ни был из людей. Могу вам кое-что сказать о бессмертных: они очень осторожны и ничего не оставляют на волю случая. Они слишком много потратили, чтобы стать бессмертными. Я не знаю, на кого они похожи, не знаю, что им нужно от нас, но если вам суждено когда-нибудь их увидеть, могу дать один практический совет: то, что вы сочтете надежным, словно скала, для них неприемлемый риск. И не забудьте про это, если вам придется вести там какие-нибудь переговоры.
17. Сон муравьев
Звуки человеческой речи заставляют вспомнить надтреснутый горшок, на котором люди барабанят ритм медвежьих плясок, хотя мечтали музыкой своей плавить звезды.
Гюстав Флобер. «Мадам Бовари» (1857)Популярная теология… это просто нагромождение порожденных невежеством противоречий… Боги существуют потому, что природа сама впечатала представление о них в разум людей.
Цицерон. «О природе богов», I, 16Элли как раз паковала бумаги, магнитные ленты и пальмовую ветвь к отправке в Японию, когда ей сообщили, что у матери случился удар. Едва ли не сразу после этого курьер принес письмо. Оно было от Джона Стогтона и не содержало никаких вежливых прелюдий:
«Мы с матерью часто говорили о твоей ограниченности и недостатках. Этот разговор всегда был нелегким для нас. Когда я тебя защищал – а такое случалось часто, хотя ты, возможно, и не поверишь, – она заявляла, что я действую по твоей подсказке. Когда я осуждал тебя, она говорила, что это не мое дело.
Но я хочу, чтобы ты знала: твое постоянное нежелание видеть ее после того, как начались все эти дела с Вегой, всегда причиняло ей боль. Она вечно твердила своим старухам в этой ужасной богадельне, куда решила переселиться только по собственному желанию, что скоро ты навестишь ее. Годами твердила: «Скоро вот». И все представляла себе, как будет показывать всем свою знаменитую доченьку, в каком порядке будет знакомить тебя со всеми хворыми подругами.
Быть может, тебе неприятно это читать, я тоже без особой радости пишу об этом. Только чтобы ты поняла наконец. Ты причинила ей очень много боли, куда больше, чем все прочее в ее жизни, даже больше, чем смерть твоего отца. Возможно, ты стала теперь большой шишкой, и твой голографический портрет известен всему миру, и все политиканы так и вьются возле тебя, но как человек ты ничему не научилась после окончания высшей школы…»
Глаза Элли наполнились слезами, она стала комкать и письмо, и конверт, но нащупала в нем прямоугольник жесткой бумаги, полуголограмму, воссозданную компьютером по старой фотографии; оказалось, изображение можно разглядеть со всех сторон. Этого снимка она раньше не видела. Молодое милое лицо матери улыбалось… она положила руку на плечо отца, почему-то небритого. Оба так и светились счастьем. С досадой, гневом на Стогтона, ощущая собственную вину и легкую жалость к себе, Элли подумала, что, возможно, ей уже не суждено увидеть никого из запечатленных на этом снимке.
***
Ее мать неподвижно лежала в постели со странным безразличием на лице, не выражавшем ни радости, ни сожаления… лишь ожидание. Она могла только иногда моргать глазами. Слышит она Элли и понимает ли ее – понять было невозможно. Элли уже обдумывала схемы коммуникации и ничего не могла с собой поделать – мысли эти приходили в голову сами. Моргнула один раз – «да», два раза – «нет». Можно еще подсоединить энцефалограф, поставить его так, чтобы мать могла видеть экран и научить ее изменять бета-ритм. Но в кровати перед ней лежала ее собственная мать, а не Альфа Лиры. Ей нужно было сочувствие, а не алгоритмы.
И она держала мать за руку и говорила, говорила… часами. Элли вспомнила об отце и о своем детстве, про то, как крошкой ковыляла по улицам и родители возносили ее до небес. Говорила о Джоне Стогтоне, извинялась, просила прощения. Даже поплакала.
Волосы матери были перепутаны. Отыскав гребенку, Элли причесала ее. В чертах морщинистого лица она узнавала себя. Запавшие глаза, влажно поблескивая, неподвижно глядели в какую-то даль, моргая лишь изредка.
– Теперь я знаю, кто я родом, – тихо проговорила Элли.
Мать едва заметно повела головой из стороны в сторону, словно с горечью напоминая ей о долгих годах, проведенных без дочери. Элли слегка пожала старческую ладонь, и ей показалось, что она ощутила ответ.
Врачи сказали, что жизнь матери вне опасности. Если в ее состоянии произойдут какие-нибудь изменения, Элли дадут знать прямо в Вайоминг. Через несколько дней мать из больницы переведут обратно в дом престарелых, где, как уверяли, обслуживание будет не хуже.
Стогтон выглядел подавленным. Оказалось, что о глубине его чувств к матери Элли даже не догадывалась.
Строгую мраморную прихожую украшало, быть может, несколько неуместное здесь настоящее изваяние – не голограмма – нагой женщины, выполненное в стиле Праксителя {Пракситель – знаменитый древнегреческий скульптор, творивший в середине IV в. до н.э.}. Она поднялась на лифте фирмы «Отис-Хитати» – надписи в нем были сдублированы на английском брайлевскими буквами – и оказалась в огромном зале, где люди толпились возле текстовых процессоров. Слова набирали знаками хираганы, японской фонетической азбуки {Содержит 51 знак.}, на экране появлялся соответствующий иероглиф китайского письма – канси. В памяти компьютера хранились сотни тысяч «букв»-идеограмм, но для чтения газеты было достаточно только трех-четырех тысяч иероглифов. Поскольку одно и то же слово можно было составить из разных по смыслу знаков канси, в порядке вероятности приводились и возможные переводы. Текстовой процессор имел контекстуальную подпрограмму, располагавшую возможные варианты в порядке убывания вероятности, определяемой по смыслу компьютером. Ошибался он редко. Текстовой процессор произвел настоящую революцию в коммуникационной сфере, ведь иероглифическая письменность еще недавно упорно сопротивлялась даже попыткам внедрения пишущей машинки. Успехи науки вовсе не радовали людей, сохранявших верность традициям.
В конференц-зале вокруг низкого лакированного стола располагались невысокие кресла – явная дань западным вкусам, и уже подали чай. Со своего места Элли видела за окном крыши Токио. Я слишком много времени провожу возле окон, подумала она. Газета называлась «Асахи Симбун» – «Утреннее солнце». Среди политических репортеров Элли с интересом обнаружила женщину – редкость с точки зрения американских и советских газет. Япония пересматривала роль женщины. Традиционные мужские привилегии медленно уступали женскому натиску. Улица за улицей, стенка за стенкой. Только вчера президент фирмы «Наноэлектроникс» жаловался ей, что во всем Токио не сыщешь девушки, способной правильно завязать оби[43]. И как это было с галстуками-самовязами, рынок заполонили подделки. У женщин Японии теперь не хватало времени на долгое одевание. Репортер была в строгом деловом костюме с длинной до лодыжек юбкой.
В целях безопасности журналистов не допускали на Хоккайдо к Машине. Но когда члены экипажа или официальные лица оказывались на Хонсю, они обычно давали интервью журналистам Японии и прочих стран. Перечень вопросов сделался уже привычным. Репортеры планеты в общем одинаковым образом относились к Машине, не считая незначительных различий национального характера. Рада ли она, что, несмотря на «неудачи» в Америке и Советском Союзе, Машина достраивается в Японии? Не чувствует ли себя неуютно на суровом Хоккайдо? Не опасается ли за детали и узлы, прошедшие в Японии больший объем испытаний, чем предписывало Послание?
До 1945 года эта часть города принадлежала Императорскому флоту. Неподалеку виднелись два серебристых купола Военно-морской обсерватории, расположенные под ними телескопы до сих пор применялись для измерения времени и контроля календаря. Куполы сверкали на солнце.
