Евгений Немец - Корень мандрагоры
— Да, это интересно.
Мара поспешно открыл свою тетрадь и принялся там что-то записывать. Я отметил, что чистых листов оставалось совсем немного.
После двенадцатой порции корня жар стал невыносимым. Все это время я надеялся, что он пройдет или я к нему привыкну. Но этого не случилось. Мое тело раскалялось, словно вокруг полыхал пожар. Я не просто потел, влага испарялась из меня с колоссальной скоростью — я буквально высыхал. Я посмотрел на сосну, ее лизали языки пламени. Я перевел взгляд на долину, холмы тлели, и от них поднимался дым — дымовая завеса застилала горизонт. Я старался не паниковать, но инстинкт самосохранения не мог игнорировать такую картину.
— Мара, мне жарко. Мара, я вижу огонь!..
— Спокойно, парень. Огня нет. Тебе это только кажется. Огня нет. Я сейчас брызну водой тебе на лицо…
— Мара, я же сгораю заживо!..
— Ты должен справиться. Это огненная стена очищения. Я тебе о ней говорил, помнишь? Гвоздь, у тебя титановые нервы, ты должен ее побороть!.. Потуши огонь!..
Я оторвал взгляд от долины и посмотрел на Мару, но вместо своего ситтера я увидел факел. Факел с серебряными глазами и гривой фосфоресцирующих нитей вместо волос. Я сказал себе: «Спокойно-спокойно-спокойно! Никакого огня нет! Это просто иллюзия, это просто чертова иллюзия! Гребаный корень внушает мне, что я горю!..», — но это не очень меня успокоило. Здравый смысл говорил мне, что Мара прав — физические ощущения кричали об обратном.
Но огонь был не самым страшным. В какое-то мгновение по моим нервам разнеслась волна электрических импульсов. Я ощущал мощные позывы к движению. Казалось, в каждую мою мышцу вселился бес — мне едва удавалось держать свое тело под контролем, иначе оно бы забилось в эпилептическом припадке. А внутри, в области желудка, что-то ныло, пульсировало, рвалось, словно загнанное в клетку животное — дикий, взбешенный, свободолюбивый зверь, преградой которому было мое тело и, быть может, сознание?.. Стало трудно дышать и тошнило. Я перевернулся на живот и попытался блевать, но спазмы были сухие, они наждачной бумагой обдирали горло, но ничего из меня не исторгали.
— Мара, черт тебя дери! Что ты со мной сделал?! — хрипел я и знал, что он мне ответит.
— Держись, парень. Все в порядке. Огня нет, он у тебя в голове, и только там. Ты должен с ним справиться. Ты должен его потушить!
Меня выгнуло коромыслом, я сжал зубы, чтобы рычащий зверь, мечущийся внутри меня, не вырвался наружу. Я пытался обуздать его и не понимал, зачем мне это нужно. Мара удерживал меня за плечи, его глаза вернули себе голубой отблеск, они смотрели мне в лицо, но я видел этот портрет так, словно вспоминал фотографию, его лицо смазывалось, как будто он с невероятной скоростью мотал головой. Но Мара был неподвижен, какая-то часть сознания убеждала меня в этом, — это моя голова моталась из стороны в сторону. У меня внутри по-прежнему что-то металось, рвало зубами стенки желудка, царапало легкие, и я уже не сомневался, что это что-то — живое. И когда я это понял, я собрал все силы, заставил себя замереть и спросил: «Кто… ты?»
— Это я, Мара! Ты меня не узнаешь?!
— Кто?! Ты?!
Звук, режущий слух, рвущий сознание, был мне ответом. Но я различил в нем первый слог — Аль…
— Что?! Что?! Что Аль?.. Кто ты?!
— А-а-а-а-а-ль… — хрипело, свистело, ныло в ответ. Казалось, что остальные слоги проглатываются, теряются в вое и скрежете крика.
— Что?! Что?! Что ты видишь?! — кричал Мара, но я не обращал на него внимания.
— Как?! Как тебя зовут?!
— Гвоздь, смотри на меня! Смотри на меня!
— А-а-а-а-а-а-л-е-е-е-е-е-е-ф-ф-ф!..
— Он, это… умирает? — Где-то на периферии восприятия мелькнуло побелевшее лицо Кислого.
Крик метался во мне и требовал выхода. С каждым мгновением он набирал обороты, распадался на визжащие обертоны, и мне казалось, что в уши мне вливают расплавленный свинец. И тогда я вдруг понял, что этот крик — крик мандрагоры. Это кричит и требует выхода ее смерть. Я открыл рот и попытался вытолкнуть этот крик из себя, и… ни один звук не слетел с моих губ. Крик оставался внутри, ему нужен был другой путь, он не мог просто выйти в пространство и раствориться в нем. Я прошептал:
— Как?! Как тебя отпустить?!
— Гвоздь, смотри на меня! Смотри на меня!
— Ш-ш-ш-ш-и-ы-ы-ы-ы-з-с-с-н-н-ь… — прошипело в моей голове.
«Мандрагора кричит, когда ее вырываешь из земли…», «она требует чью-то жизнь взамен своей смерти…», «привязать собаку и кинуть ей мясо…» И тут я все понял. Члены уравнения стали на свои места, и формула дала ответ. Нужна была жертва. Мандрагора умирала и требовала взамен чью-то жизнь.
Нужен был пес. Я повернул голову и посмотрел на Кислого, тот попятился.
Мара отлетел от меня, словно ядро от катапульты. Я взмыл в воздух и в одну секунду настиг собаку. Мои пальцы легли ему на шею. Крик мандрагоры потек по моим рукам и впился псу в глотку. Пес взвыл и замолотил лапами, но я не чувствовал ударов, смерть растения выходила из меня и должна была выйти полностью. Боковым зрением я наблюдал, как вскочил Мара и бросился в нашу сторону. Мара, несчастный философ, в последний момент ужаснувшийся своего же детища… В это мгновение с неба упал мой беркут, промелькнув перед самым его лицом. Мара шарахнулся в сторону и наступил на змею. Первый укус пришелся ему в ногу. Мара вскрикнул и упал на колени, второй удар гюрза нанесла в шею.
Мара хрипел и катался по земле. Пес больше не шевелился, последняя капля крика вышла из меня и впиталась в него. Мое тело успокоилось, мышцы снова были мне подвластны, рвотные спазмы прошли, только дышать все еще было трудно.
Я выпустил тело из рук, поднялся. Кислый, вобравший крик мандрагоры, был похож на древесный корень — он был бел и скрючен. Наш прозорливый философ оказался прав: в спектакле Мары Кислый сыграл свою важную, хоть и второстепенную, роль. Я отвернулся, отныне Кислого не существовало. Пес жил — пес умер. Ни печали, ни сожалений.
Мир горел и рушился, и было необходимо это остановить. Я подошел к Маре, присел возле него. Он был парализован, но все еще жив. Его шея распухла, щеки и лоб покрывали красные пятна, голубые глаза подернула дымка, но они смотрели на меня, и в них жило сознание. Я видел свои мысли со стороны, они походили на медлительных огненных рыб, — они горели и чадили копотью. Я приблизил одну из них и внимательно рассмотрел — мысль гласила, что Мара не первый, кого убивает собственное мировоззрение… Я достал из его кармана пять пластинок корня, бросил их в рот и начал жевать. Мара, собрав последние силы, едва заметно расщепил губы и прошептал:
— Кто… ты?
— Алеф, — прозвучал мой ответ, который я не очень и понимал.
