Александр Турбин - Метаморфозы: танцор
Я не успел сказать и трех слов, как меня свалили с ног и стали бесцеремонно избивать — весело и со вкусом. Они не стали слушать, а тем более вникать в смысл сказанных фраз. Здесь говорить можно было, только если тебе задали прямой вопрос, потому что у лошадиного навоза прав больше, чем у будущего раба. Я был перевязан как кулек с подарком, руки стянуты за спиной, и все, что оставалось, — скрутиться калачиком, прикрываться коленями и подставлять бока. Судя по роготу бьющих, им было очень смешно. Жаль только, что мне это помогало слабо.
Сначала подозрительно хрустнуло ребро, потом еще одно, потом свело живот, полыхнуло болью правое колено. Удар, смачно пришедшийся в голову, закончил тяжелый день на мажорной ноте.
…Очнулся я ночью на холодной осенней траве, в луже собственной рвоты. Холодный моросящий дождь равнодушно омывал лицо. Руки все так же были связаны за спиной, похоже, меня попросту бросили, не удосужившись хотя бы оттянуть в сторону. Где-то на периферии зрения маячило яркое пятно света — горел костер. Попытка сфокусировать взгляд вызвала дикую головную боль, я захрипел, чем привлек внимание часового. Тот неспешно подошел и вместо того, чтобы поинтересоваться самочувствием или принести воды, снова пнул по многострадальному затылку. Ночь оказалась слишком короткой, по крайней мере, больше я ничего не запомнил.
…Нет, ну сколько можно? Доколе, я вас спрашиваю? Зачем так издеваться над несчастным попаданцем? Может, пора даже не прекратить, а хотя бы взять паузу? Я и так нахватал приключений на все части тела за три месяца больше, чем за предыдущие тридцать с хвостом лет. Хватит! Я исправлюсь, ей-ей. Я больше не буду дергать тигра за бороду и бога за усы. Ни в жизнь, я к ним даже близко не подойду, буду тихим, смирным, буду молиться Свету по утрам и плевать во Тьму на ночь.
Я мог так причитать и голосить, сколько душе угодно, все равно меня бы никто не стал слушать. Рорка посмеялись бы на бесплатном концерте, да и добавили на радостях, пленники обрадовались бы, что добавили не им, ну а боги порадовались бы просто так. Им, богам, и без моих концертов хорошо. Поэтому я стиснул зубы и обреченно приготовился терпеть.
Утро началось с ожидаемого пинка ногой под треснувшие еще накануне ребра и смеха мучителей. Болело все — избитые бока и живот, невыносимо затекшие руки, поврежденная нога, но сильнее всего — голова. Она звенела так, что шум лагеря не способен был пересилить гул. Похоже, здравствуй, сотрясение мозга. Здесь нет лекарств, чтобы мне помочь, да и если бы были, никто бы их мне не принес. Дальше ничего от меня не зависело. Если кто-то сверху, сидя на своих облаках, на радуге или еще на чем, захочет посмотреть комедию дальше, он щелкнет пальцами, и я выдержу. Иначе можно точно сказать, что моя глупость все-таки завела меня в могилу.
Пофилософствовать мне не дали, рывком подняв на тут же подкосившиеся ноги. Идти я не мог, рухнул обратно на землю и чуть не захлебнулся новой порцией желчи. Меня исступленно выворачивало наизнанку под презрительными взглядами Рорка.
— Убей его, он не дойдет.
Я, конечно, мало роркских слов выучил, но эту простую фразу понять был в состоянии. Жаль только, что понять и что-то сделать, это не одно и то же. Но и сдаваться, молча ожидая, как лезвие загнутого серпом ножа вскроет горло, тоже было бессмысленно. Я снова захрипел, пытаясь сказать, сделать хоть что-нибудь, что могло бы задержать смерть. Как бы ты ее не презирал, в такие минуты все равно хочется жить, несмотря ни на что, назло всем, потому что столько еще не сделал, не успел или не посчитал нужным.
Я помнил, к чему привела моя последняя попытка вмешаться в происходящее, но мне больше нечего было терять. Я не пытался говорить на их картавом и плохо понятном языке, не в моем состоянии было вспоминать слова и связывать их в предложения, да и не факт, что они могли бы понять. Я просипел на языке, на котором здесь говорят Алифи. И люди.
— Я знаю, куда мы шли.
И еще раз, уже тише, потому что предыдущая фраза забрала последние силы.
— Я знаю.
Нет людей, которые не гнутся под натиском бед. Просто спина, не привыкшая гнуться, болит сильнее, вот и все. Невысокий Рорка, смеясь, подошел ко мне, ногой прижал к земле, наступив на хребет. Наклонившись, схватил за голову и прижал кривой нож к горлу.
— Стой. Пусть скажет…, потом убьешь.
Пусть думают, что я не понимаю. Маленький, ничего не значащий аргумент в мою пользу. Это не козырь, не туз, даже не десятка. Но у меня сейчас такая ситуация, что не знаешь, что может пригодиться. Скорее всего — не понадобится ничего, так и перережут глотку, не спросив про знания. Ну а вдруг?
Ко мне подошел еще один Рорка, громадный, могучие руки и широкое жесткое лицо покрыты странными символами — то ли татуированные рисунки, то ли пиктограммы, то ли боевая раскраска. Он был тут один такой, разукрашенный.
Сплюнув на землю, Рорка произнес:
— Ну, говори, обезьяна. Куда вы шли?
Второй Рорка встряхнул мою многострадальную голову.
Выбора не было. И придумывать некогда, да и не то состояние. А если сказать все — смерть, зачем им таскать с собой полутруп, не способный толком даже самостоятельно ходить?
— К Таррену-Па.
Рука державшего меня Рорка дрогнула и нож царапнул кожу. Кровь тонкой струйкой полилась за воротник рубахи.
Командир отряда гаркнул на подчиненного, тот убрал нож и вздернул меня на ноги, продолжая поддерживать рукой.
— Я не знаю такого. Может, вы ехали к Таргену Пару?
Он смотрел мне прямо в глаза и кривил губы в насмешке. Смешно ему? Что я смешного-то сказал? Имя-фамилию исковеркал? Вот только кровь все еще текла мне за шиворот. На кону моя шея, а при таком раскладе я не поверю в случайности. А значит, Рорка знал это имя, названное нам Тони, имя работорговца, скупавшего людей у Алифи Валенхарра. И урод, чуть не отрезавший мне башку, тоже знал, потому и дернулся.
— Я не знаю, кто такой Тарген Пар. Таррена-Па знаю.
— И какой же он, этот Таррен-Па?
Ребусы он мне перед смертью загадывать надумал? Фиг вам, а не ребусы, потому что я знаю, какой — Тони его видел и описал мне. И даже если нет такого урода с дурным прозвищем, если наш переводчик наплел мне с три короба, пытаясь выторговать себе жизнь, — я не отступлю. И метаться не буду. Но и в глаза этому гиганту смотреть не хочу, потому что страшно. Безнадежно и очень страшно.
— Он хромой.
Тело била дрожь, слабый голос дребезжал, даже играть не пришлось. Допрашивающий меня гад замолчал, глаза сощурились, подчеркнув высокие скулы. Пожалуй, он отличался от виденных мной ранее шаргов. Светлее кожа, глаза скорее серые, нежели черные. И лицо шире.
