Мария Семенова - Тайный воин
Ну и смейся, у кого глаз нет увидеть, что во всей Пятери с госпожой Айге один на один совладал бы лишь Ветер. Сквара низко поклонился, не отходя от порога. Опять вылупил глаза. Покраснел от собственной неучтивости и ещё больше оттого, что спрятать взгляд было превыше сил. Девки, замершие рядком ошую источницы, казались близняшками. Худенькие, прямые, с тонкими скуластыми лицами, с одинаково убранными волосами… Они сидели потупясь, но Сквара всё равно чувствовал: они за ним наблюдали. И весьма пристально.
А он стоял – ну одно слово, пендерь лесной: босиком, в старых штанах, в дыроватой обиходной тельнице, вздетой вместо промокшей. Он же собирался опять идти коловёрт у древоделов просить…
Ветер смотрел на него, безутешно сложив брови домиком. Эх, мол, горе луковое, я-то похвалиться хотел. Сквара понял: сейчас его выставят, осрамив. У госпожи Айге от уголков глаз неожиданно разбежались морщинки.
– Твой учитель сказывает, наставник Галуха нашёл тебя способным к пению. – И наклонила голову. – Спой нам.
У неё был голос привыкшей повелевать, сдержанный, хрипловатый. Голос женщины, пировавшей с источником, державцем и стенем на равных. Не потому, что кто-то из милости привёл её к столу воинов. Сквара покосился на Ветра. Учитель кивнул.
Сквара набрал воздуху в грудь… и вдруг запел совсем не то, что следовало бы по уму.
Кровь на дорогу каплет из ран,
А впереди клубится туман.
Как отличить зерно от пустышки?
Выход от крышки?
Может, зря он полдня нынче думал про Космохвоста и несчастных узников, чьи души вздыхали и перешёптывались в подземельях…
Сердце подскажет праведный путь.
Страх не советчик – надо шагнуть.
Дух собери для яростной вспышки!
Прянь из-под крышки!
Ветер закатил глаза, обречённо понурил голову на руку. Лихарь смотрел не мигая, с чёрной ненавистью. А Инберн – то на одного, то на другого. Сквара вновь почувствовал себя за решёткой. Да не в привычной холоднице – внизу, в тюремном застенке, где урезают дерзкие языки. От этого пелось ещё вдохновенней. Последний раз взмыть на крыльях… ну а там, точно в песне, – ни дна ни покрышки…
Удивительное дело, рта ему никто не заткнул. Взмокший певец смолк сам.
Стал ждать, чтобы учитель прямо сейчас отправил его к столбу.
Первой заговорила источница.
– Хорошая слава, – проговорила она. – Так могли бы возвышать свою веру наши святые предки, которых гнали при Хадуге Жестоком. Кто научил тебя этой песне, дитя? Наш попущеник или другой кто? Отвечай правду.
Сквара покраснел ещё жарче:
– Мне… Владычица… самому вложила… когда запечалился… вот… госпожа.
Девки пошевелились, стали переглядываться. Перед ними стояло одно на всех длинное блюдо, а на нём – настоящий хлеб и на подоплёке пёстрого зелья – кружок жареной колбасы, едва початый. Боги благие, как от него пахло!.. Сквара эту колбасу проглотил бы в один миг и не жуя, но девки были воспитаны в скромности.
Ветер кашлянул:
– Мой ученик по своим делам так часто бывает наказан, что, верно, проникся духом гонимых, – проговорил он с усмешкой.
Госпожа Айге улыбнулась, отпила вина:
– Спой, дитя, ещё что-нибудь, чего мы прежде не слышали. Только выбери песню, где почаще упоминалась бы Справедливая. Негоже забывать, чей кров сегодня нас приютил.
Сквара успел отдышаться. Между прочим, победителей лыжной гонки в палате не было видно. Он уцепился взглядом за пятно плесени на стене, чтобы не думать о пряной мякоти колбасы, не давиться слюной… Запел снова. И снова – не то, чего от него, наверное, ждали. Стал выводить жалобно и слезливо, сугорбясь, точно попрошайка на торгу:
Кто-то вволю домашним балуется сном
И дыру в тюфяке протирает гузном,
Ну а нам – до рассвета с лежанки вставать,
Ибо так повелела Предвечная Мать…
Ветер широко открыл глаза – и тотчас крепко зажмурился. Так, словно любимец предавал его тем самым гонителям. «Что я тебе сделал, мой ученик?..» Госпожа Айге щурилась с откровенной насмешкой. Ну, мол, и песни у вас тут принято петь! Это что ещё за ропот на тяготы служения? Дозволишь ли продолжать?..
Сквара поспешно отвёл взгляд, вновь уставился на пятно.
Кто-то, сидя у печки, медовый кусок
По три раза на дню убирает в роток,
Ну а нам – жиловатые стебли глодать,
Ибо так повелела Предвечная Мать.
Теперь он видел, что девчонки не были одинаковыми. Две – светлы волосом. У третьей выбивалась из гладкого убора непокорливая вороная пружинка. Скваре даже померещился румянец на нежных щеках. И – улыбка, еле заметная.
Кто-то ходит нарядный, а если мороз,
В пышном вороте прячет и скулы, и нос,
Ну а нам – босиком на подворье скакать,
Ибо так повелела Предвечная Мать…
Кажется, Инберн собрался прекратить досадную песню, но Ветер едва заметно покачал головой. Он всё-таки решил довериться ученику, и ему не пришлось об этом жалеть. Заплёванный побирушка вдруг выпрямился юным воином, не по годам суровым и строгим.
Кто боится лишений и тяжких трудов,
Кто себя утеснить нипочём не готов,
Будет втуне до смерти о крыльях мечтать,
Ибо так повелела Предвечная Мать!
Кто не может осмыслить суровой любви,
Тот Владычицы сыном себя не зови,
Тот и службы святой не моги ревновать,
Ибо так повелела Предвечная Мать!
Когда Сквару уже выставили вон и волостели остались в своём кругу – прекрасно обученные девки были не в счёт, – госпожа Айге положила ногу на ногу, взяла кусочек пирога. Макнула в любимую подливу.
– Вот, значит, за кого просил ничтожный Галуха, – сказала она. – Правду молвить, не думала я, что эта пыль отважится донимать одного из нас просьбами. И уж тебя, Ветер, в особенности.
Котляр пожал плечами.
– Отважился тем не менее, – проговорил он. – Да ещё слова какие подобрал, слышала бы ты, сестра! Из других, сказал, надо таской вымучивать, а этот поёт, как чижик на ветке. Куда его воином гоить, он от Владычицы гудить взыскан!
Айге сдержанно рассмеялась, покачала головой:
– И что ты ему ответил, брат?
– Я ему велел складывать сундук и убираться подобру-поздорову. Остальным он уже преподал необходимое, а больше им вряд ли понадобится.
– У твоего подкрылыша выговор правобережника, – заметила Айге.
– А он и есть дикомыт. Я его в Житой Росточи взял.
– Владычица вправду коснулась паренька, тут Галуха не ошибся, – кивнула Айге. – А сам ты не пожалел, брат, что взял дикомыта? Получится из него воин?
Ветер ответил со спокойной гордостью:
– Ещё какой!
Айге вновь кивнула, дескать, посмотрим. Улыбнулась Инберну:
– Славным угощением ты нас почтил, высокостепенный державец! У тебя, верно, тоже наглядочек подрастает на смену?
В спальный чертог Сквара ввалился на неверных ногах, как раз после того, как на пол рухнули очередные два топчана. Под крики и ругань он нашарил свой, уцелевший, забрался под одеяло. Ознобиши рядом не было, но Скваре даже не хотелось шептаться. Скорее бы свернуться клубком, уронить голову в пахнущую пёсьей шерстью мякоть подушки… вообразить красный осенний лес… брата Светела, бегущего по тропинке…
Когда всё успокоилось, зазвучал голос Хотёна.
– Одну ножку вперёд, другую назад, – завистливо рассказывал гнездарь. – Садятся так и ещё на стороны припадают…
Троим лучшим лыжникам было позволено внести в хоромину стол, расстелить браный столешник. А потом – немного посмотреть, как готовились к пляскам заезжие ученицы.
– Да ну, – не поверил Шагала.
Судя по оханью и кряхтению лежака, он пробовал повторить.
– А ещё ложатся на животы – и кольцом ноги, прямо к ушам…
– Штаны-то, – жадно спросили из темноты, – штаны-то, поди, втугую натягивались?..
– Ноги к ушам? У них что, хребтов нету совсем?
Бухарка вздохнул:
– Вот чем себя трудить надо было, а не кулаками сдуру махать.
Сквара пригрелся, начал уплывать в тёплые облака.
– Слышь, дикомыт!
– Ну…
– А тебя на что звали?
Сквара неохотно приоткрыл один глаз:
– Сказывать велели, кто это из подземелий в двери скребётся…
Все замолчали.
– Да пел он, – проговорил Лыкаш, но не очень уверенно.
Дверь скрипнула. Воробыш подавился и замолчал. Хотён ругнулся от неожиданности. Шагала испугался, с головой юркнул под одеяло.
