Джоэл Розенберг - Достойный наследник
Нет, не выманит – вытащит.
Я умней тебя. Карл Куллинан. Я сделаю неожиданный шаг. Распустить слухи – и ждать. Вот он – путь. Когда-нибудь императору придется отправиться за мечом. Возможно – и в спешном порядке.
Это потребует большой ловкости – но может быть сделано. Медленно, осторожно, вкрадчиво.
Это должно быть сделано. И сделано будет.
Одним годом ранее. Венест: Дорня и Эльмина
«Мне тревожно за Карла», – думала Дория.
– Дория, Дория! – Эльмина с упреком покачала головой, сбросив капюшон и открыв дотоле скрытые тугие завитки черных волос.
Бледность Эльмины – кожа ее по цвету походила на рыбье брюхо – в других обстоятельствах способна была напугать; в этом же случае она была естественна. И даже успокаивала, ибо говорила об исцелении. Исцелении, хотя удержать в жизни кого-то, раненного столь серьезно, как их нынешний пациент, можно было лишь отдав все силы – равно магические, физические и душевные. Эльмина только что выложилась до конца.
– Тревога не для нас, Дория. Мы успокаиваем. Возрождаем. Целим. – Дрожа от слабости, она коснулась ладонью руки пациента – немытого крестьянина, которого доставили в храм Длани в Венесте – доставили едва живым, в той же повозке, что его случайно и переехала; ее окованные железом колеса размозжили ему руку, смяли грудную клетку, сломали позвоночник.
Дория кивнула.
– Нам – исцеление, – согласилась она, потом положила на больного ладони.
Фермер был плох – но он был жив, а раны исцелятся.
Главным было не дать жизни человека покинуть его, а после – утишить его боль. Эльмина сделала и то, и другое. Теперь человек был без сознания, но жив, кровь, стоящая в его развороченной груди, не сворачивалась, но и не истекала из тела.
– Дория…
– Я знаю. Тише, Эльмина; отдыхай.
Дория облизнула губы и на миг задумалась, подыскивая заклинание. Мгновение – и быстро тающие слова сами потекли с ее губ, а вместе с ними – потекла сила. И, как всегда, она не была уверена, что теплое сияние, окружившее фермера, существует на самом деле, а не привиделось ей или не возникло лишь в ее голове.
Но, как всегда, исцеляя человека, оно согрело Дорию.
Раздробленные кости соединялись, разодранные мышцы и хрящи восстанавливались, нервы прорастали сквозь новую плоть, кровеносные сосуды заново пронизывали ее стенки.
Оставалась кровь. Возродить поврежденные красные кровяные тельца, заставить кровь вновь наполнить сосуды, просочиться в капилляры и застыть, дожидаясь приказа, как армии перед боем, – все это было безумно тяжело, отнимало все силы.
Дория отдала приказ; кровь потекла. Исцеление продолжалось, пока жуткая смертная бледность не оставила лица больного и он не начал – медленно – приходить в себя.
– Отлично сделано, Дория, – сказала Эльмина. Она коснулась пальцем сухих, растресканных губ фермера, все еще покрытых коркой рвоты и спекшейся крови. – Спокойней, дружок. Ты в руке Длани, с тобой все будет в порядке.
Она повернулась к Дории.
– И с тобой тоже, сестра, – так или иначе.
Дория кивнула. То, что Матриарх называла «ощущением порядка вещей», росло в ней день ото дня – и указывало на противостояние. По крайней мере – одно.
И потом – она помнила, что сказала Матриарх Карлу. Никогда более не станет Длань помогать тебе, сказала она. Никогда более не станет.
– Я понимаю, – кивнула Эльмина. – Но сейчас мы должны… – она сглотнула и помолчала, но собралась с силами – ее восковая, почти прозрачная кожа на глазах обретала и плотность, и цвет, – сейчас мы должны восстановить силы. Мы обе. Мы продолжим наше дело, но, возможно, когда-нибудь станем делать его из разных побуждений. Не так ли?
Дория кивнула:
– Так.
Несколькими днями ранее, перед Старонорьем: Ахира и Уолтер Словотский
– Я тревожусь за Карла.
Ахира, щурясь на закатное солнце, откинулся в каменном кресле.
– Ты тревожишься слишком много. Больше действуй; меньше тревожься. – Словотский смотрел, как, Ахира перечитывает последнее письмо Карла. В который раз.
Не то чтобы волноваться было совсем не о чем.
Во-первых, не так давно Ахира сообразил, что дочери Словотского Джейни скоро замуж, а вокруг и выбрать-то не из кого.
Ахира крякнул про себя. Мне очень нравится быть гномом – но нехотелось бы, чтобы моя крестница за гнома вышла.
– Ты тревожишься слишком много, – повторил великан; сидя рядом с другом на скамье у входа в пещеры Энделла, он строгал свежую сосновую ветку. Близилась ночь. – Особенно для конца дня. Я считал тебя гномом, а не человеком. Тебе полагалось бы любить сумерки.
– Отчасти ты прав, – кивнул Ахира. – Вечер – лучшее время; суета дневных забот медленно уступает место покою грядущей ночи…
Во всяком случае, так должно быть. Беда Словотского в том, что, рассуждая, он не учитывает гномьего отношения к времени.
Беда, да… но не вина.
Кровь и кости – лишь плоть; мир обращает их в тлен,
Они осыпаются прахом – хрипя и стеная, вопя и скрипя,
Дрожа, трепеща и трясясь.
Так пусть мир уходит прочь – на закате, с исходом дня…
Так начинается древняя вечерняя песнь; простое напоминание, что ночь – время для сна и отдыха и что тревоги завтрашнего дня вполне могут подождать до завтра.
Простая мысль – но гномы вообще любят простоту. Такими уж они уродились.
Чувство времени – часть этой простоты.
Пока друзья не торопясь перебрасывались фразами, гномы, живущие в Старонорье – так звались эти, хоть и не самые древние в Энделле, пещеры, – готовились завершить дневные труды, вернуться в тепло и уют родных жилищ.
Кто верхом на пони, кто пешком, все они стекались к входу в пещеры, ожидая прихода ночи. Иных покрывали пот и пыль – они трудились на полях царя Маэреллена, иные – немногие – возвращались домой из южных походов, восседая на облучках груженных добром повозок; но все они умудрились прибыть к входу на закате – не раньше и не позже.
Чувство времени – особый дар гномов, что-то вроде способности людей к плаванию. Гномы не плавают; им и на воде-то не удержаться.
В конце концов, и люди ненамного легче воды, но плавать все же могут. У гномов куда более плотные мышцы, да и кости тяжелей – гномы камнем идут ко дну.
Это была потеря. Джеймс Майкл Финнеган всегда любил плавать – одетое в спасательный жилет, в бассейне непослушное тело не предавало его.
Плавание было, пожалуй, единственным, о чем Ахира жалел – из всей своей человеческой жизни. Обо всем остальном вспоминать не хотелось. Но плавание…
Люди плавают так же легко, как убивают и предают, подумал Ахира – и устыдился самого себя.
