Андрэ Нортон - Знак кота. Гнев оборотня
В этот день мы ждали недолго; вскоре до нашего острова донесся новый резкий звук, сигнал далёкого барабанщика, что в этот раз мы не станем жертвами бури. Время ожидания я провёл, сжимая в руках медальон и тщетно пытаясь догадаться, почему Равинга одарила этим талисманом, несущим обладателю столько горя, именно меня.
Ведь она казалась благодарной, когда я нашёл тот странный амулет в шерсти её вьючного яка. Но слова её были загадочны, по крайней мере, для меня. Или я вдобавок к тому, что неумело обращался с оружием и не любил всё то, что подобает сыну, достойному моего отца, — оказался ещё и на редкость бестолковым?
В чём я находил покой и удовлетворение? В том, что с любопытством глядел на всё окружающее? В горячей волне радости, которую испытывал каждый раз, когда–отбившееся от стада животное отзывалось на мои призывные крики? В умении различать тончайшие оттенки цвета у водорослей или в желании, глядя на творения Куры, искать и находить в пустыне или у странствующих купцов новые камни, что лягут в узоры, о которых она мечтает? Сестра не раз говорила, что я выбираю камни её глазами, так хорошо я понимал, что ей необходимо. Всё это было частью меня — так же, как и любовь к животным, как дружба с Мяу…
Мои мысли прошли по кругу и снова вернулись к тому, что запечатлелось в памяти, как выжженное огнём клеймо. Почти наяву я увидел Мяу, опрокинувшуюся на спину, растопырившую все четыре лапы, глаза, просящие поиграть… или мягкое, нежное прикосновение язычка к тыльной стороне ладони.
Однако в этот раз мне так и не дали вволю пожалеть себя. В дверь моей маленькой хижины торопливо постучали, и один из скотников передал, что мой отец желает немедленно видеть меня.
Я мгновенно похолодел, словно солнце погасло. Так вот какой конец уготовил для меня Каликку. И всё же я не стал медлить и отправился, чтобы предстать перед высоким боевым штандартом моего отца, который уже успели установить на прежнем месте.
Там я снял с пояса нож и уложил его на подставку, предназначенную для оружия. Нож моего брата уже был здесь, тусклые красные камни на рукояти напоминали мне о пролитой им крови. А рядом — нож Куры, украшенный затейливым узором из любимой ею бирюзы. Мой брат, да, я ожидал, что он будет здесь, но что отец призовёт ещё и Куру… Конечно, как член семьи, она должна быть там, чтобы выслушать приговор преступнику, которым я буду провозглашён.
Я негромко просвистел, услышал ответный низкий свист отца и вошёл. Отец восседал на кресле, сложенном из костей песчаных котов, удостоверяющем его охотничью доблесть; и кресло, и пол были покрыты шкурами этих могучих хищников.
Каликку сидел по правую руку, сестра — по левую, но всё моё внимание было приковано к отцу, по выражению его лица я мог догадаться, вынесен ли мне уже приговор… ни сурового взгляда, ни нахмуренных бровей, лишь обычное недовольное выражение, с которым он смотрел на меня уже много лет.
— Хинккель. Среди моих гостей были сказаны слова, которые оскорбляют мой слух. Шёпотом, но кое–что и открыто. Ты счёл уже двадцать сезонов и пять — с тех пор, как повязал свои волосы по–мужски. Но ты не прошёл соло…
— Назовём его неиспытанным и покончим с этим! — вмешался мой брат. — Всем известно, что в нём нет духа!
И вызывающе посмотрел на меня, словно ожидая, что я оспорю его суждение.
Однако не ему было говорить, кто я, — главой нашего Дома пока ещё являлся мой отец. И я ответил отцу:
— Господин мой, никто прежде не говорил со мной об этом. И не мне начинать этот разговор.
Я не мог не подумать о том, насколько всё было бы по–иному, если бы между отцом и сыном всё было в порядке. Мой брат прошёл соло четыре года назад, Кура — три. И каждый раз это было поводом для веселья и праздника, такого, какой устроили в честь Сиггуры. Испытуемых увозили в незнакомую местность, с завязанными глазами, рядом ехал мой отец, многие из родичей, большая часть домашних слуг. Они ехали всю ночь, и когда находился подходящий неизвестный скалистый остров, ничейный, незаселённый, мой отец поднимал руку и наносил почётный удар. Испытуемый падал без чувств. Теперь, чтобы с триумфом вернуться домой, он должен был доказать своё умение выжить. Так, посреди пустыни, был оставлен Каликку, снабжённый только оружием и скудным запасом еды, а год спустя так была оставлена Кура.
И их возвращение было по–настоящему триумфальным — они доказали, что их Духи поддерживают их, они были признаны взрослыми людьми, способными выбирать теперь свой собственный путь. Так поступали со всеми юношами и девушками. Если же кто–то не проходил соло, о нём всегда думали, как о ребёнке, глупом, ничего не стоящем, к словам которого никто не прислушивается.
Но всегда время для такого испытания выбирал глава Дома; мой же отец ни разу не говорил мне об этом. Может быть, так он подчёркивал свои чувства ко мне. Теперь же…
— Ты пойдёшь на испытание соло, Хинккель. Хотя, — отец смерил меня взглядом с ног до головы, — я не жду от тебя ничего хорошего. Ты всегда упрямо показывал, что в тебе нет воинского пыла. Даже твоё оружие — что это, копьё, сабля? Пастушья праща, тьфу! И посох. Когда в твоих руках оказывается оружие настоящего мужчины, ты так же нелеп, как была твоя сестра с этими кривобокими горшками. Надеюсь, она не станет навязывать это «искусство» своему избраннику Куулканва–Кастерну. Да, ты пойдёшь на соло, но я не позволю, чтобы наш Дом опять стал мишенью для слухов и пересудов. Праздника, на котором все могли бы полюбоваться на тебя и увидеть, насколько ты обделён судьбой, не будет. Ты можешь идти на испытание — но это пройдёт так, как я хочу того!
Я сглотнул и поклонился. Даже теперь отец не смягчился. Он просто хотел убрать меня с глаз долой, но сообразно обычаям, чтобы у него осталось чувство выполненного долга. Неприятного, но долга. Их было трое, а я… в доме моего отца я вечно был одинок.
Итак, предупрежденный, я вернулся в свой домик и собрался: плащ, защищающий от песка, сапоги, широкополая шляпа от солнца. Когда я поднял шляпу, из неё выпал клочок шерсти, вылинявшей шерсти Мяу: когда она была поменьше, то любила спать в этой шляпе. Фляга с водой, свёрток с лепёшками из водорослей, моток верёвки и ещё кое–что из вещей, что разрешалось брать. Последнее, что я сделал, прежде чем лечь отдыхать до вечера, это подобрал шерстинки Мяу и вплёл их в цепочку медальона. Этот символ боли я буду носить с собой всегда.
Мне казалось, что я не смогу заснуть, но усталость пересилила беспокойные мысли, и я провалился в темноту. Может быть, мне снились сны, не помню. Но когда я проснулся, плащ, которым я укрывался, был весь перекручен, а в горле пересохло, словно мне и в самом деле снился кошмар.
