Мария Теплинская - Короткая ночь
Лесины глаза вспыхнули жгучим гневом, однако Михал остался по-прежнему невозмутим и держался все с той же циничной развязностью.
— Ты очами-то на меня не полыхай — не больно-то я тебя спужался! Ты бы перед Данилкой-ольшаничем нос кверху держала, лучше было бы! А передо мной нечего тебе гонишиться — чай, не чужой!
— Да что ты говоришь! — сощурилась девушка. — С каких это пор?
— Смейся, смейся! — ухмыльнулся в ответ Михал. — Поглядим, до чего досмеешься!
— Ты это о чем? — встревожилась Леся.
— Да о том, что еще Савел-то скажет, коли я ему расскажу, как ты со мной-то… Гнушаешься… Мы же с ним теперь не разлей вода!
— Испугал тоже! — бросила девушка и, капризно дернув плечиком, пошла прочь, увлекая за собой Ганну.
— Напрасно ты все же так, — укорила ее невестка немного погодя.
— Что напрасно? — Леся поглядела на нее с легким вызовом.
— Хлопца напрасно гонишь, — ответила Ганна. — Савел тебя не похвалит.
— Ох уж мне твой Савел! Да он сам за тех же хлопцев вожжой меня тягал — аль забыла?
— Он тебя не за тех тягал, — возразила Ганна. — Ты ему не прекословь, он теперь хозяин, сила… — добавила она совсем тихо.
Леся в ответ лишь безнадежно вздохнула: что с нее возьмешь!
Этот Михал с некоторых пор начал ее изрядно беспокоить. В последнее время он что-то уж слишком часто начал ее останавливать, занимать разговорами, делать туманные намеки. При этом он еще никогда не упускал случая тронуть ее за руку, толкнуться плечом, бедром, если доводилось сидеть с ним рядом, чего Леся, как могла, старалась избежать.
Поначалу все эти знаки внимания ее только раздражали, но со временем стали все больше тревожить. Несколько раз, когда собирались на вечерки, он приноравливался подстеречь, прижать ее в темных сенях. Как-то однажды ей даже пришлось залепить ему пощечину: слишком уж нагло и непристойно начал он ее тискать.
После этого случая Леся пожаловалась на него Тэкле — в темном углу, срывающимся шепотом, о многом даже не договаривая: ей немыслимо было выговорить, к а к мерзко и похабно ощупывал ее этот молодчик.
Хуже всего было то, что это был с в о й. Когда такое пытался проделать гайдук или шляхтич, бесстыдство которого с самого начала не вызывало сомнений, Леся еще как-то могла понять. Но чтобы свой хлопец, длымчанин, с которым она росла бок о бок — нет, такое просто не укладывалось у нее в голове.
Стыд не позволял ей объяснить простыми словами, что же именно пытался сделать с ней Михал, но мудрая, опытная Тэкля сама все поняла. Кирпично-румяная от гнева, она заявила домашним, что сама разберется с этим «паскудником», чтобы не распускал вперед свои грязные поганые лапы.
Однако Савел, к еще большему возмущению и Леси, и матери, ответил небрежно-спокойно:
— Оставьте, мамо! — лениво отмахнулся он. — Я сам с ним поговорю.
Надо сказать, что за последнее время Савел близко сдружился с Михалом, а потому все знали, что обидчику с его стороны ничего серьезного никак не грозит.
Поговорил с ним Савел или нет, никто так и не узнал, потому что Янка, которому поведал обо всем дед Юстин, успел сделать это раньше. После недолгой беседы с бывшим солдатом Михал целую неделю проходил с роскошной дулей под левым глазом, которую тщетно пытался запудрить мукой. После этого он рук больше не распускал, однако в его намеках, все более частых, стала просвечивать откровенная угроза, в которой говорилось о каком-то совсем решенном деле.
Леся никак не могла взять в толк, что же это на него вдруг нашло. От Хведьки, что ли, заразился?
Кстати, замечая, с какой безнадежной грустью смотрит на нее Хведька, как невозмутимо отнесся у этой безобразной истории Савка, она все яснее понимала, что дело тут, видимо, куда серьезнее, чем она думала прежде: уж не приглядел ли ей родич достойного жениха?
Только этого недоставало! Как будто мало ей других бед!
А впрочем, непохоже, чтобы Савел решил ее выдать замуж прямо сейчас; он, скорее всего, рассчитывал это сделать через год-другой, не раньше. Хоть это утешало!
К Бугу они вышли через тот солнечный березняк, что так любила Леся. Теперь он стоял, весь окутанный душистой прозрачной дымкой, а тонкие стволы берез были чуть окрашены золотисто-палевым от лучей клонящегося к закату солнца.
Может быть, здесь бежала когда-то праматерь Елена, а может быть, немного стороне, другой дорогой. Ведь это было так давно; тогда и лес был иным, и тропы в нем шли по другим местам. Но Лесе все же очень хочется думать, что именно здесь, именно этой тропинкой бежала она от настигавших конников. Закроет Леся глаза — и отчетливо видит мелькающую меж стволами белую сорочку бегущей девушки, ее летящие по ветру светлые волосы; слышит отчаянный звон золотых подвесок… Вот молниеносное движение руки, резкий взмах назад — и вот уже с последним прощальным звоном падают на тропинку золотые колты…
Теперь, века спустя, эти колты бережно хранятся у другой девушки, носящей, по странному совпадению, то же имя, что и прежняя их владелица. Она надежно хранит их в берестяной табакерке, а они хранят ее от бед и невзгод. И ей ли бояться какого-то там Яроськи, когда есть у нее такая надежная заступа — колты праматери Елены!
Одно время ее, правда, кое-что немного смущало: ведь Ясь, передавший ей обереги, сам был их обладателем в течение долгих семи лет. Отчего же они тогда не оберегли его, не отвели грозной беды? В конце концов она поняла: обережная сила женских амулетов не распространяется на мужчин, у них свои хранители.
Из раздумий ее вывели раздавшиеся неподалеку звонкие голоса. Она огляделась и увидела поодаль группу молодых односельчан, расположившихся под старой березой. Вон они все — Виринка, Агатка, Ульянка, приветливо махнувшая ей рукой. В центре Доминика грациозно прислонилась к стволу березы, а возле нее — пухленькая, вся в ямочках, толстушка Марта, обаятельная своим веселым добродушием. Рядом с Мартой еще неприятнее смотрятся поджатые губы Даруни и ее недобрый, завистливый взгляд.
А вот и хлопцы — сероглазый Саня Луцук со своей мушкой-родинкой над верхней губой; вот обогнавший их по дороге Михал Горбыль и его младший брат Хведька. Оба они смотрят на Лесю: один — с безнадежным восхищением, другой — с откровенной издевкой. Здесь же и Василек, не сводящий восхищенных глаз с Ульянки, а она лишь лукаво смеется, притворяясь, что даже не замечает его.
И внезапно Леся даже вздрогнула: она увидела Данилу. Он присел на землю, устланную палой листвой, подле Доминики, обнявшей березу, а сам тоже, как и все, глядел на Лесю, но как-то странно глядел. Как всегда, он словно бы и видел ее, и не видел, но теперь в его глазах таилось еще и какое-то тяжкое, безысходное смятение, от которого у нее сжало сердце.
