Олег Дивов - FANтастика
Деритесь, как львы, славные воины-узбеки!»
Когда сержант, наконец, вываливается из теплого отхожего места, звучит твердый командирский голос:
— Бисеров!
Сержант против воли подскакивает.
— Я!
— Руки мыл? — Филипенко смотрит на него с усмешкой. Выдыхает пар из резных ноздрей.
— Так точн… Обижаете, товарищ лейтенант!
— За мной, — говорит старлей. Вот хохлятина, думает Бисеров с уважением. Построил меня, да?
Он взбегает вслед за Филипенко по лестнице. Лед со ступеней аккуратно сколот и сложен в кучу. Голубой фронтон с венком и римскими цифрами оброс сосульками, как борода деда мороза. Бисеров проходит между колонн. Колонны раньше были греческие, сейчас просто грязные.
Над крышей со сдержанным величием реет красный флаг.
В доме с греческими колоннами в царские времена находилась электростанция, в гражданскую — картофельный склад (на первом этаже), школа (на втором), сейчас здесь штаб. Метрах в пятидесяти возвышается бетонное здание лаборатории. Бисеров поворачивается и видит вдалеке «беседку Ворошилова», там курят ребята из батальона охраны. За беседкой чернеет лес. За тощими спинами тополей и осин выстроились толстые белые ели. А где-то там, не видно, по лесу тянется колючая проволока, обозначая границы секретной зоны.
Бисеров топает сапогами, стряхивая снег, затем шагает в дверь.
— Держи, — говорит Филипенко и протягивает руку. Бисеров опускает взгляд. Видит жестяную круглую коробочку с надписью готическими буквами. Это же… о!
— Немецкая мазь для альпинистов. Намажешь лицо и шею.
Увидев, как изменилось лицо Бисерова, старлей поясняет:
— Чтобы кожа не облезла. Мороз все-таки.
Да, мороз. Особенно если летишь с высоты полкилометра, вокруг свист ветра и сорок градусов (а наверху и все пятьдесят) обдирают голую кожу ледяной теркой. Но пожрать леденцов после приземления все равно было бы неплохо, думает Бисеров. Эх.
— Спасибо, товарищ лейтенант! — говорит Бисеров искренне.
Сержант готов сейчас думать о леденцах, об уроках немецкого, о сводках Главного командования — о чем угодно, только не о том, что предстоит. О бабах — хороший вариант, но не сегодня. Потому что тогда Бисеров волей-неволей вспомнит женщину с коляской. И понеслась.
2005, март«Если ты еще не решила проблемы жилья, не изменила свои пристрастия и стиль — спеши. Время способствует и твоим романтическим отношениям: ты привлекаешь внимание. Вернется тот, кого ты считала суженым. Придется выбирать среди поклонников из прошлого».
Что может быть глупее гороскопов? — думает Гуля. И сама же отвечает: ничего.
Просто иногда очень-очень хочется, чтобы хоть что-нибудь из написанного оказалось правдой.
Гуля вскидывает голову — из детской доносится полусонное ворчание.
Георгий проснулся.
1942, февраль— Да, — вспоминает Филипенко. — Совсем из головы вылетело. Насчет твоего вопроса…
Какого вопроса? До Бисерова не сразу доходит. Точно. Дернул его кто-то в прошлый раз за язык — спросить, как эта штука работает. Циолковский, м-мать, нашелся. Цандер, бля. Но с Филипенко особо не поспоришь. Раз старлей обещал, что объяснит, значит — объяснит.
— От обратного: не машина времени создает парадокс, а парадокс создает машину времени, — заканчивает лекцию Филипенко. Потом смотрит на сержанта и говорит:
— Вот примерно так. Ты что-нибудь понял?
— Нет, — отвечает Бисеров честно. Потому что даже не пытался.
— Ну и ладно. Готовься к заброске.
Через час все готово.
Посреди класса стоит младший сержант Валентин Бисеров. На нем кирзовые сапоги и масккостюм из белой бязи — поверх полушубка и ватных штанов. Внутренним слоем в луковице — теплое белье и зимние портянки. Лицо сержанта блестит от трофейной мази. На руках — рукавицы, парашют десантный образца 41-го года напоминает толстую пуховую подушку (под которую кто-то засунул немецкий автомат). Еще одна подушка, поменьше, спереди. Это запасной парашют.
Сержант так упакован, что кажется, ему и за кольцо нет нужды дергать. Мягко приземлится с любой высоты.
Филипенко оглядывает подчиненного в последний раз. Вроде все.
— Хорош, — говорит Филипенко. — Прямо принц на белом парашюте. Ну, присядем на дорожку.
2005, мартКолеса с отчетливым скрипом катятся по подмерзшей за ночь земле. Вжж. Вжжик. Серые шины подпрыгивают, когда коляска минует очередной ухаб. Дорога идет мимо трех домов, спускается вниз, к протоке. Георгий при каждом прыжке вскидывает короткий нос. Обалденный нос. Гуле хочется расцеловать его мгновенно, но Георгий такой важный в своей коляске, что она не решается.
Ночью были заморозки. От воды поднимается пар; утки тут как тут, ожидают. Айгуль с Георгием въезжают на мостик — под ногами пружинит асфальт, положенный на металлические трубы и перекрытия.
По ту сторону протоки начинается небольшая полоса леса, голо-черная в это время года. Снег лежит под деревьями. Здесь нет елок, поэтому лес просматривается насквозь. Гуля видит бродячую собаку, рыжую, которая трусит в сторону от дороги, той, что начинается за лесом.
Еще одна собака, черно-белая, лежит на бетонной площадке у канализационного люка. От него стелется легкий, едва заметный след нагретого воздуха. Собака положила морду на лапы, ей тепло.
— Смотри, уточки, — говорит Айгуль сыну. Потом наклоняется. В коляске есть грузовой отсек, Гуля на правах супер-карго достает оттуда корм для уток. Это почти целый батон, нарезной — правда, черствый, с зелеными пятнами — в прозрачном пакете. Когда она выпрямляется, то едва не роняет ношу. Вздрагивает. В горле бьется готовый вырваться крик.
На краю мостика стоит человек. Секунду назад его не было, думает Гуля, впрочем, я не видела…
Человек небрит. Полушубок расстегнут, видна рубашка защитного цвета, перетянутая ремнем.
Бомж?
Гуле становится страшно. Она пытается взяться за ручку коляски, забыв, что руки уже заняты батоном.
— Для уток принесли? Дайте лучше мне, — говорит человек. Гуля пятится, тянет за собой коляску.
Человек насмешливо хмыкает. А потом улыбается.
Это все меняет. Становится видно, что мужчина молод — парень, на самом деле, лет двадцати четырех-пяти. Не сказать, что белоснежная улыбка, зубы темноваты и неровные, но обаятелен. Серые глаза. Чем-то похож на Крючкова из «Небесного тихохода» — такой же среднерусский тип лица.
И в нём совершенно не чувствуется расхлябанности, хамоватого наплевательства на собственное тело, свойственного бомжам и алкоголикам.
