Ольга Денисова - Черный цветок
Надевать фуфайку было больно, но поднимался ветер, и с неба потихоньку сыпал снежок. Есеня прислонился к забору, пережидая, пока боль слегка утихнет, а потом медленно пошел вперед, поводя ободранными плечами.
До темноты оставалось немного времени. А с другой стороны - гори оно синим пламенем, это зубило! Лучше шляться по улицам, чем весь день стучать молотком. Сам виноват - продался за миску каши. Четыре дня молчал, и на тебе!
Ничего, можно и тут что-нибудь придумать! Снова пришла в голову мысль продать сапоги. Между прочим, шесть недель в мастерской работать за такие деньги. Но Есеня только скрипнул зубами: как без сапог идти в Урдию? Что ему скажет Полоз? Шапку потерял (а ведь шапка - память о Забое), да еще и сапоги продать? Нет, надо выкручиваться как-нибудь без этого.
Две ночи Есеня ночевал в конюшне, рядом с тонконогим конем. Конь к нему привык и не так дрожал и нервничал, как в первый раз. Он чем-то напоминал Серка, только Серко был круглобоким и мохноногим, но тоже добрым и охочим до ласки.
Дома даже в конюшне спать - и то было бы лучше… Серко толстый и теплый, ляжет на бок и валяется до самого утра. И сено там лежит. А здесь непонятно, где они прячут сено. Кормушка пустая. Неужели кормят лошадок только овсом? Эх, горсточку овса бы сейчас сжевать!
В первую ночь Есеня еще держался, потому что был худо-бедно сыт. А на вторую, когда за весь день съел только кочерыжку от капусты, брошенную кем-то мимо сточной канавы, не выдержал: расплакался на шее у тонконогого коня. Конь его жалел - лошади вообще звери к чужому горю чувствительные, не то что ущербные кузнецы из мастерской или жадные тетки с базара. Есеня плакал тихо, чтоб никто его не услышал. И от голода, и оттого, что спина саднит и ноет гораздо сильней, чем накануне, и от холода, и оттого, что если его здесь поймают, то в лучшем случае изобьют до полусмерти, а в худшем - отдадут страже. И все это коротко выражалось двумя словами: хочу домой.
Конь терся мягкими губами о его мокрые щеки, словно хотел вытереть слезы, и тихо ржал.
- Что, коник? Тебе меня жалко? Тебя вот овсом кормят… А меня? - шептал Есеня. - Домой хочу, слышишь? К мамке, к батьке хочу. Батька, если и вздует, все равно пожрать даст. Хорошо тебе, лошадь…
Конь вдруг подтолкнул его легонько в грудь, Есеня пошатнулся, отступил на шаг и уперся спиной в кормушку.
- Чего толкаешься? Есть хочешь? Так у меня нету ничего. Тебе, небось, полную кормушку насыпают.
Есеня оглянулся с сожалением и тут увидел на дне кормушки что-то светлое. Он с удивлением сунул туда руку и нащупал целую горку острых, продолговатых зерен! Овес!
- Коник… - прошептал он. - Это ты мне оставил? Какой же ты… люди жадничают, а ты…
Рано утром Есеня начал кашлять и поскорей выбрался из конюшни, пока его никто не услышал. Карман фуфайки был набит овсом, и это немного обнадеживало.
На улице подвывал ветер и шел снег, пролетая мимо красивых застекленных фонарей, залепляя лицо и набиваясь за шиворот. Спина болела - ссадины воспалились и приклеились к рубахе, да еще и кашель не давал покоя. Есеня совсем не знал, куда теперь идти. Найти Полоза он не надеялся, добывать еду при полном кармане овса особого смысла не имело. Единственное - очень хотелось снова встретить молочницу, и чтоб у ее тележки снова отвалилось колесо…
Пошатавшись по улицам до рассвета, молочницу он действительно встретил, но тележка ее, как назло, оказалась крепкой. Есеня часа полтора ходил за ней следом, а потом не выдержал и подошел.
- Тетенька… Вам не надо помочь? - спросил он хрипло.
Молочница сначала шарахнулась от него, но потом смягчилась.
- Да чем же ты помочь-то собираешься? Молоко я распродала, бидон пустой.
- Ну, а по дому там… Снег убрать или дрова наколоть?
- Да что ты, мальчик! У нас на то есть работники. И снег сгребать, и сена принести, и в коровниках прибрать. Управляющий никого больше не пустит…
Вот как… И там - управляющий. Есеня кивнул и поплелся прочь. В Олехове над молочницами управляющих не было, может, поэтому и молоко покупали все, а не только «вольные люди».
Он сходил на базар и, как ни странно, снова увидел стайку мальчишек во главе с их вымогателем. И этот - управляющий! Драться не хотелось, и Есеня потихоньку ушел.
Он походил под окнами городской тюрьмы, стоящей напротив дома городских старшин, всматриваясь в ее узкие, как бойницы, окна. Интересно, Полоз там - или его убили? Или отправили в Олехов? Думать так не хотелось, и Есеня выбросил эти мысли из головы.
На улице с домами сплошной стеной он засмотрелся в окно кабака для богатых. Шел снег, а на каждом столике внутри в прозрачных кувшинчиках стояли живые цветы. Где они их взяли? Привезли из жарких стран, где всегда лето? Но ведь цветы завяли бы по дороге… Но тогда можно было бы везти их вместе с землей, в теплом ящике. Чтоб они не вяли. А впрочем, зачем такие сложности? В теплом ящике они могли бы простоять и здесь, с самого лета.
Рассуждая об устройстве теплых ящиков для цветов, в стекле он увидел свое отражение и едва не отпрянул назад: глаза глубоко провалились, словно кто-то наставил ему синяков, отросла щетина, свалявшиеся волосы выбивались из-под смешного платка. Скулы резко выступили над запавшими, худыми щеками, губы обветрились и выделялись на лице красным размазанным пятном. Да, неудивительно, что молочница от него шарахнулась.
Он оторвался от стекла и пошел дальше, как вдруг сбоку раздался крик:
- Балуй!
Есеня невольно оглянулся и только потом вспомнил, что никто его здесь так назвать не может: Полоз называл его обычно Жмуренком. Он совсем забыл про медальон и про опасность попасть страже в руки!
- Балуй, постой! - снова услышал он и тут увидел Избора. Ничего себе! Вот уж кого он не ожидал тут встретить! А что ему надо? Наверняка хочет отобрать медальон, чтобы отдать его в хорошие руки! Есеня беспомощно огляделся - на улице было много людей, и стража разгуливала неподалеку. Да Избору стоит только кликнуть стражников, и все! Все напрасно!
Есеня попятился, развернулся и побежал. Какая нелепая улица, совершенно некуда свернуть! Со всех сторон - высокие дома. Это не заборы, через любой из которых можно перемахнуть и затеряться! Есеня оглянулся и увидел, что Избор бежит вслед за ним.
- Погоди, Балуй, погоди! Да не бойся же!
Ага, «не бойся»! Щас! Такой Есеня дурак!
Он побежал еще быстрей. Кашель мешал ему дышать, ноги заплетались - он и без этого чувствовал себя усталым. Улица закончилась широкой площадью, и Есеня, перебежав на другую сторону, нырнул в лабиринт узких улочек, перепрыгивая через сточные канавы и оскользаясь на льду, припорошенном снегом.
- Балуй, не бойся! Постой, погоди! - Избор не отставал ни на шаг, и как Есеня ни петлял, как ни старался свернуть до того, как тот покажется из-за поворота, - все равно не успевал.
