Дмитрий Емец - Светлые крылья для темного стража
Неожиданно шпалы запели на непривычной, высокой ноте. Меф и Дафна недоверчиво прислушались. Пел совершенно точно поезд, причем пел мелодично, словно механическая душа его рвалась из гудящих недр.
Собирая билеты, по купе прошла проводница. Это была не «тетя Оксана», а другая – немолодая и хмурая женщина. Вместе с билетами она собирала и деньги на белье. У Мефа с Дафной белье входило в стоимость билета, у Прасковьи и Ромасюсика почему-то нет. Ромасюсик поначалу задвинул целую тираду по поводу неимущих детей, но проводница его не поддержала. Ей было все равно, поедут неимущие дети с бельем или без белья.
Тогда, пижоня, Ромасюсик достал из носка толстенную пачку денег и принялся шелестеть купюрами.
– Тока с вечера отпечатал, а уже высохли! Вот что значит теплое время года! – квохтал он.
– Не базарь, Базаров! На таможне пошутишь, – сказала хмурая проводница и, взяв за белье, ушла.
Внезапно чья-то ладонь будто невзначай легла Мефу на колено. В первую секунду Буслаев подумал, что это рука Дафны. Затем увидел браслеты на узком запястье, вздрогнул и поднял глаза на Прасковью. Загадочно улыбаясь, она смотрела в окно.
Меф испытал непонятное ему волнение. Ему хотелось и оставить руку, и сбросить ее. Эмоции заметались, как зерна в кофемолке. Пока Буслаев барахтался в этих глупых силках, Даф случайно наклонилась, чтобы выудить из-под столика кота, и первое, на что упал ее взгляд, была рука Прасковьи на колене у Мефа. Рука лежала на нем небрежно, по-хозяйски и, видимо, довольно давно. Так, во всяком случае, показалось Дафне.
Вспыхнув, Даф вскочила. Прасковья, играя бровями, перестала созерцать подмосковные ангары и с торжеством посмотрела на Дафну.
– Цто цлуцилось с нацей девоцкой? – пакостно сюсюкнул Ромасюсик.
Каждую секунду у него обнаруживались все новые речевые дефекты.
– Ничего! Пойду узнаю, есть ли чай, – сказала Даф, захлопывая за собой дверь.
Уже в коридоре, вспомнив растерянное лицо Мефа, Дафна поняла, что поступила поспешно и глупо, выставив себя ревнивой дурой.
«Она специально хотела нас поссорить. Хочет, чтобы я ревновала и злилась. Если ей удастся впрыснуть яд сомнения – полдела уже сделано. До Джанкоя мы живыми не доберемся», – сказала себе Даф.
Она заставила себя успокоиться и, вспомнив, что сказала Ромасюсику, отправилась за чаем. Поезд трясло на стыках. Приходилось придерживаться за поручни. У купе проводников стояла грустная старушка. В подстаканнике, который она держала, прыгал и звенел ложечкой стакан.
– Вы тоже за кипятком? – вежливо спросила Даф.
Старушка виновато улыбнулась.
– Я выросла за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. Мне всю жизнь хотелось увидеть море, – сказала она.
От ее лучистых добрых глаз разбегались морщины. Даф ободряюще улыбнулась старушке и прошла к самовару. Самовар оказался безнадежно холодным. Поняв, что в ближайшие часы чая не предвидится, Дафна протиснулась к туалету. Ей хотелось помыть руки.
У туалета Даф натолкнулась на молодого человека студенческого вида с ежиком темных волос. На шее у него болталось полотенце. Зубная щетка была залихватски заткнута за ухо.
– Э-э… – произнесла Даф. – Вы тоже туда? Я за вами.
– Я вырос за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. Мне всю жизнь хотелось увидеть море, – вежливо объяснил Дафне молодой человек.
Дафна натянуто улыбнулась и метнулась в тамбур. В тамбуре мрачно покуривал здоровенный детина, руки и даже шея которого были покрыты татуировкой. Даф попятилась, прикидывая, успеет ли она выхватить флейту.
Детина ухмыльнулся.
– Я вырос за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. У меня всегда была мечта – увидеть море, – произнес он прокуренным голосом и внезапно подмигнул Даф.
Дафна налетела спиной на дверь, ойкнула, промчалась по коридору и, вернувшись в купе, захлопнула дверь. Рука Прасковьи успела исчезнуть у Мефа с колена.
– Нуцто цаек? – спросил Ромасюсик.
Даф замахала на него руками.
– Что с тобой стряслось? – спросил Меф.
Дафна заткнула ему ладонью рот.
– Не надо. Молчи! Я все про тебя знаю. Ты вырос за полярным кругом, где шесть месяцев ночь. Тебе всегда хотелось увидеть море, – выпалила она.
– Ты перегрелась, – сказал Меф.
– Я не перегрелась. Я выросла за полярным кругом, и мне всю жизнь хоте… а-а-а!
Меф внимательно посмотрел на Дафну.
– Теперь я схожу за чаем. А ты сиди здесь и жди меня! – сказал он.
– Может, не надо? Там целая толпа психов! Я это точно вычислила, потому что я тоже уже псих! – жалобно проговорила Даф.
Меф ободряюще улыбнулся ей и, в профилактических целях ткнув Ромасюсика кулаком, вышел в коридор. Старушка с подстаканником, студент с полотенцем и татуированный дылда успели таинственно сгинуть. Меф прошел вагон из конца в конец, недоумевая, кто мог напугать Даф. Он уже возвращался, когда дверь одного из соседних купе распахнулась, и навстречу Мефу выскочили двое приземистых лысых мужчин с плоскими, лишенными выражения лицами, подобные которым встретишь разве только в Нижнем Тартаре.
Один из них рванулся к Буслаеву, но второй схватил приятеля за рукав и, втащив его обратно в купе, захлопнул дверь. Уже сквозь дверь Меф услышал, как он закричал:
– А ну сел, сволота! Попалить нас хочешь, гнида? Была команда «добро»! Команды «фас!» не было!
Все произошло почти мгновенно. Меф не успел даже материализовать меч.
«Это, похоже, «мальчики Лигула». На «зомбиков» Спуриуса они не тянут», – подумал он, запоминая на всякий случай номер купе. Ага, девятое.
Буслаев еще разглядывал номер купе, когда кто-то решительно отодвинул его в сторону.
– Кыш, пацаненок! Не мельтеши!
Мимо Мефа прошествовала могучая дама. Обычно мешковатые спортивные костюмы скрывают мускулатуру, однако мощную мускулатуру дамы скрывать было бесполезно. Волосы короткие. Лоб мясистый и низкий. Мефу показалось, что дама очень похожа на валькирию Таамаг.
Могучая дама равнодушно миновала купе с деградантами из Тартара и скрылась в купе № 4.
«Ага! Запоминаем: купе № 9 – мордовороты Лигула. Купе № 4 – валькирии. Значит, свет тоже подстраховался», – подумал Меф. Настроение у него улучшилось настолько, что, возвращаясь к Дафне, он по рассеянности дернул не ту дверь.
И сразу по внезапно воцарившейся тишине понял, что попал не туда. Однако отступать было уже поздно. По углам купе дрожали три пепельно-бледных туриста с рюкзаками. Между ними на грязном коврике, составляющем непременный атрибут всякого фирменного поезда, валялись осколки разбитого сосуда.
У столика клубился мутный, недавно материализовавшийся ифрит с лицом капризного пианиста, которому доброжелательно предложили провести концерт на баяне, так как рояль разбил ребром ладони каратист, вошедший в раж во время показательного выступления.
