Сергей Алексеев - Волчья хватка-2
— Посоветуешь в мир бежать?
— От чистого сердца помочь тебе хочу, по-отечески. Не упирайся, как отрок, — он придвинулся к уху: — На вече Гайдамак присутствовал. Ослаб его, как опричника, посылал…
Ражный отпрянул:
— Тогда понятно!..
— А ты не торопись судить. Сначала выслушай!
— Говори.
— Мне что же, кричать на весь лес?
— Кто нас ночью услышит?
— Сороки! И растрещат потом! — сирый оттянул воротник его тулупа, заговорил гундосым полушёпотом: — Гайдамак за тебя вступился перед бренками. Кто был на вече, всякий подтвердит.
— Его что, совесть заела?
— Послушай, вотчинник, а тебя учил отец уважать иноков? И блюсти законы старшинства? Гайдамак уже лет двадцать, как самый приближённый опричник!
— Отец учил жить по законам братской справедливости, — отчеканил Ражный. — Уважать достоинство, а не возраст и положение.
— Скажи ещё, тебя осудили не по справедливости!
— Я повиновался суду.
— Вот сейчас и подумай, — калик все больше смелел. — Что бы стало, коли Гайдамак не убедил бы Ослаба волка против выставить? Не буйного Нирву, а зверя дикого? В твою гордую голову приходило, что он уберёг тебя от смерти?
Ражный отчего-то вспомнил вдову-сороку, мужа которой удавил Нирва, и непроизвольно передёрнулся. Сирого это почему-то вдохновило:
— Инок не первый раз за тебя хлопочет, от глупости удержать и спасти пытается. Вместо Ярого Сердца в тебе гордыня завелась, как чирей. Вот за это тебя и поставили в сирое стойло. А теперь и на ветер поставят!
Ражный молчал, а калик расценил это по-своему, заговорил доверительно:
— Гайдамак и сейчас готов выручить тебя, потому и вступился на вече. Три дня это срок, можно все исправить.
Только сейчас Ражный вспомнил предсказания Дарьи.
— Неужели и вотчину вернут? — спросил он. Сирый взглянул испытующе:
— Почему не вернут? Если попросишь инока…
— А взамен я должен взять в жены наречённую невесту, его внучку. Вернее правнучку?
— Это уж долг чести и родительского благословления.
— Заманчиво… И жизнь враз исправится?
— Все уж от твоей воли зависит…
— От моей ли?
— Не на ветер же становиться!
— Есть ещё выбор…
— Какой? В мир ты не уйдёшь никогда…
— А мне теперь и мир сладким покажется! — Ражный поднял рубаху. — Гляди, у меня плащ вместо пояса.
— У нынешнего мира нет будущего, и ты это знаешь лучше многих, — уверенно заявил сирый. — Адоля бродяги не для тебя, вотчинника. Вон даже здесь хоромину себе поставил, столько труда положил, сжечь придётся… И ведь тоже из гордости строил!
— Я вотчинник!
— Был вотчинник!
— С каких это пор гордость стала пороком? Взор калика блеснул с вызовом, но, старый и опытный, он удержался, не захотел выдавать того, что знал, во что посвящён был. Опустил глаза и вместе с ними будто сам опустился, заговорил сбивчиво, с обычной для сирых недосказанностью:
— Гордость, она, конечно… Не такой и порок… Даже хорошо бывает, посмотреть и то весело… Да ведь гордых в строй не поставить. Хоть об колено ломай… А кто будет погоду делать?
— Какую погоду? — Ражный насторожился и тем самым будто окончательно спугнул тайную мысль калика.
— Жить надо, как одна семья! — стал возмущаться тот. — По заповедям преподобного! А не как кому вздумается! Ишь, моду взяли! Каждый себе боярин, каждый — старец духовный. Судить берутся! Рассуждать! А сами того не ведают, на какой грани стоят!.. Избы строят на Вещере! Будто век жить собираются! И думают, спрятались, не видать их! Из космоса все видать!
Сирого буквально переполняло то, что он знал и напрямую сказать не мог; эти знания связывали, путали его мысли, и потому он невольно проговаривал фразы, на первый взгляд, неуместные.
— А кто за нами из космоса-то смотрит? — добродушно спросил Ражный.
— Ты не рассчитывай на долго! — совсем уж невпопад заявил калик. — Не послушаешь, и весь век — три дня! Мой тебе совет: бери свою Оксану и играй с ней Пир! Ты ведь не Вяхирь, чтоб во имя истины жертвовать…
Он чуть только не сболтнул лишнее, поэтому отвернулся и махнул рукой. Ражный посмотрел в его стариковскую спину, обтянутую худоватой курткой из шинельного сукна, снял тулуп и подал сирому:
— Возьми в дар, друг душевный. Я твой давний должник.
Тот взглянул на тулуп, помял густую шерсть воротника, и в сумерках показалось, слеза блеснула в глазах:
— Добрый тулуп… Да только не приму.
— От чистого сердца!
— Себе оставь, пригодится… Изба твоя сгорит. Холодно на ветру стоять…
Крадущейся походкой он направился в сторону Урочища и уже через минуту растворился в утренних морозных сумерках.
Ражный тотчас же попытался забыть о калике, ибо стоял на краю ристалища и до турнирного поединка оставались считанные минуты, но в той стороне, где была его сирая вотчина, вдруг взвился белый столб пара, напоминающий ядерный взрыв, и через несколько секунд донёсся негромкий и короткий хлопок.
Машинально Ражный сделал несколько шагов и остановился. Слова сирого подтверждались, но он ещё не хотел верить и пытался успокоить себя тем, что это треснуло дерево на морозе, а парный гриб — всего лишь обычный туман, встающий на восходе…
Он выхватил из-за пояса топор, вонзил его в дерево и, стащив рубаху, растёрся снегом. Вот так, ненароком, «свой» калик и друг душевный ещё до появления соперника на ристалище нанёс ему сразу несколько вальных ударов…
Конечно, верить ему, лукавому, следовало бы с большой осторожностью, но Ражный уже не сомневался, что на вече бренки и впрямь определили сжечь его дом, а самого поставить на ветер. И честь эта действительно таила в себе нечто неприемлемое…
Дом уже горел! А через три дня придёт бренка…
И только сейчас Ражный вдруг подумал, что давно, с того момента, как привели на Вещеру, судьба его была определена. Доказательством тому было единственное обстоятельство, почему-то раньше никак не затрагивающее сознание: его до сей поры не разорвали на двести семьдесят три части. Не выпытывали сокровенных наследственных тайн, никого не подселяли и позволяли жить на послушании, как ему вздумается. Даже наверняка зная о поединке с бродягой Сычом, ни бренка, ни настоятель Урочища пока что никак не выражали своего неудовольствия. Словно позволяли порезвиться напоследок, отвести душу перед уготованной ему судьбой…
11
Прокуратура, ФСБ и консул США выехали на эксгумацию тела правозащитника, а они, как и положено людям незримой профессии, незаметно устранились ещё до приезда официальных лиц, заперлись в номере для особо важных персон и, как честно исполнившие свой долг, пили виски из запасов хозяина базы. Пили по-русски, с раннего утра, и по-американски, без закуски, ибо после допросов, очных ставок да ещё от воздуха самого номера, где произошёл факт каннибализма и последующее убийство, никакая пища не лезла в рот.
