Анастасия Вихарева - Тайны гор, которых не было на карте...
Но кто на его месте не поступил бы так же?
Или думал, что изменяет…
Сколько проклятий положили на нее за это время вампиры! Она чувствовала, как день за днем предают ее, избивая, и земля несла свою боль, чтобы умыла и избавила ее от пролитой крови. И каждый раз убеждалась, что стоит протянуть руку, злоба их становится еще сильнее. Смех и ненависть читала она, как учил ее Дьявол, подозрения, будто ей, а не им это надо. Наверное, это делалось, чтобы однажды она устала бороться и оставила им землю.
Но вот она — живой пример, когда никакие клятвы не могут изменить ее.
Каждый день, просыпаясь, она понимала: она — все та же. Такая, какой была, и не чувствовала себя другой ни до, ни после. Вопреки Дьяволу, она не верила в заклятия. Да, душа ее отказалась от нее, обрекла на смерть, но она не умерла, не потеряла себя, ни самое дорогое. Дьявол и Борзеевич — вся ее маленькая жизнь, она полюбила их всем своим сердцем, полюбила избы. Это был ее выбор — и какой демон мог бы приказать: не люби!? Разве она стала бы умнее или глупее, если бы не он, а она была на его месте? Ее ум — это все, чему она научилась. Да, заклятия прятали человека, обманывали, она не раз видела, как менялись люди, но сделать другим, с другими способностями и привязанностями — это вряд ли. Стержень, на который опирается человек, лишь соглашается с заклятием или не соглашается, выбирая болезнь.
Неужели без заклятий он не мог сказать — это мой выбор! Чего боялся — себя? Почему не может спросить свой разум: зачем?
Она поверила бы, и поняла бы, ведь она не желала ему зла. Если бы вампиры не заливали их кровью, чтобы отравить само ее существование, а не то, что было у нее внутри, разве стала бы препятствовать? Зачем топить себя и ее в крови, если река, из которой пьет, и которую она может поворотить вспять, берет начало здесь?! И как поверишь, если приходится врачевать раны, которые открывает земля, если каждый день его боги приходят за кровью, если вопли и угрозы вампиров крутятся вокруг ее головы и тычутся в землю, уже не доставая?
Как бы то ни было, она не могла жить с таким позором, когда ею помыкали и называли воловьей тушей, назначив тащить повозку, в которой веселились вампиры — и ели, и пили, и думали, что никогда не сможет противопоставить им себя.
Могла! Любой бы смог!
Как оказалось, убийц легко услышать — стоило посмотреть на небо, налево, направо, за спину и в сердце. Сложнее выставить стражей, перекрывая доступ в свое пространство — каждый страж нещадно хлестал человека всеми болезнями, какие имелись в матричной памяти. Но она давно не обращала внимания на боль, зная, что она такая же призрачная, как города, которые рассеялись, стоило ей найти их и пройти по ним. Она привыкла к боли, которую несла река. Даже лоботомия, которую сделали Его Величеству, чтобы мыслил в правильном направлении, и еще одна, которую он видел и не осознал, лишь посмешили ее — страшно проклят он, а не она. Немногие люди, даже вампиры пожелали бы пережить такую операцию. Благодетельница, накаченная не пойми чем, отслеживала каждую его здравую мысль о себе, предварительно не прожаренную на огне, направленную против мучителей. И наказывала, как хозяйка всех угодий, которой уже, наверное, не являлась в той мере, в какой была в самом начале пути.
А ведь она тоже могла бы закрыть себя, причинив земле боль, чтобы он слышал эту боль и жил ею — и пил ее. Но так беду не поправишь. Она поступит хуже — она вынет Бога, который ползет, как тень, и кричит: люби! И каждый раз, как Бог придет за кровью, она поднимет и скажет: вот твой Бог! И он пусть покажет ей Дьявола…
И тогда увидят, чьи клыки длиннее и острее!
Манька улыбнулась своим мыслям.
Вот она, простая деревенская дурочка, проклятая душой и всеми, прошла непреступные горы, стоит на Вершине Мира — и прямо перед ней лежит полмира…
И снова усмехнулась — эти полмира принадлежали поганой душонке и Благодетельнице… Пока у Благодетельницы защищать Его Величество получалось лучше, чем Дьяволу ее, Маньку. Да, Дьяволу принадлежала Вселенная — но как-то беззлобно…
Хотя…
Поставить полмира на колени и прокричать, что они твои, еще не значит обладать ими в той мере, в какой Дьявол мог бы сказать, что мир — это он. Огромный мир, безусловно, правильно понимал, что тот, кто пришел и уйдет, не имеет права называть его своим, если мир остается после его ухода. Правильнее сказать: в этом огромном мире получает свое маленький червяк, которому скоро придется залепить собой дыру в бюджете. Он заплачет — но кто услышит его? Она не могла пересилить их обоих, это было понятно без расчетов — пока не могла! У жизни не было конца, пока она искала чужих богов, чтобы назвать их Чужими.
"Храни вас Бог!" — подумала Манька, не испытывая никакой злобы.
Но одного взгляда было достаточной, чтобы понять, что терпение у нее закончилось. Его не существовало. Тяжелый был ее взгляд, безмолвный, как камни, на которых она стояла, тверже железа, которое питало и согревало ее. Стальными стали глаза, и не было в них ни смятения, ни капли сомнения, ни ожидания чуда. Что-то общее нашел бы заглянувший в ее глаза с глазами Дьявола, в которых Свет и Тьма были едины.
"Безусловное у них преимущество, — подумала она, вглядываясь в просторы бескрайнего государства. Но думалось спокойно, как перед битвой. — Но сломалась ли я?" — и крикнула во весь голос:
— Ваши клятвы знаю и признаю их ложными! Клянусь землей, которая слышит!
— Правильно, Манька, — услышала она за спиной заинтересованный голос, вздрогнув от неожиданности. — И перестань удивлять покойника! Вампир не дышит, как ты. Ему не слышна ни одна твоя здоровая мысль, а только свои же собственные сочинения, которые поел в день своей смерти. Извини, что снова спровоцировал, но разве мало было любви в твоих мыслях? А теперь представь, что все это вампир услышал и принял, как мудрейшие рассуждения его жены, которая и в радости и в горе ищет ему оправдание… Лучше протяни разум к звезде, почувствуй орбиту и послушай, как страстные ее наставления обивают твой порог. Вырви из сердца и сунь ее в зад! — благословил Дьявол. — Впрочем…
Манька с удивлением посмотрела на Дьявола, потом на небо. Поганить такую красоту не хотелось.
— Маня, он не об этой звезде, — услыхала она голос Борзеевича, который стоял в проходе, раздумывая, поморозить себя или задвинуть славное покорение Вершины Мира и не искать глубокую философию там, где ее могло не быть. — Он о звездульке, которая из ума не выходит. Есть у меня тут одна… рукопись… Вот…
Борзеевич порылся в кармане и вытащил на свет мятый оборванный со всех сторон свиток, испещренный знаками. Посередине был нарисован круг, в круге еще круг, разделенные на четыре части. Получилось восемь частей. И каждая часть имела свое название.
