Орландо Паис Фильо - Энгус: первый воин
Эхо этих слов так тронуло меня, задев тайные струны души, что принесло неслыханное успокоение и надежду. Мысли мои перестали бешено вертеться вокруг смерти, и только тогда я заметил, что стою, окруженный толпой. В стыде и гневе я сел и спрятал голову между колен и сидел так до ночи, чтобы не видеть устремленных на меня любопытных взглядов. Ночью стало холодно, мороз пробирал меня до костей. Но несмотря ни на что, я не жалел себя, наоборот: теперь, когда я понял, что все происходит справедливо и по божественной воле, почувствовал, что могу вынести любые мучения, которые выпадут мне на долю. Это и спасло мне жизнь, потому что привлекло внимание того, кто выручил меня из беды. Как я узнал позже, в ту ночь, в которую я так отчаянно боролся со смертью, некто внимательно наблюдал за мной из окна высокой башни. Глава этого поселения и весь предыдущий день не отрывал от меня холодных голубых глаз.
Так пролетела ночь, а я даже не сменил позы. Я смог немного подремать перед рассветом, но, конечно, долго на таком морозе спать было невозможно. А на рассвете, только я начал потихоньку забываться сном, как проснулся от того, что на меня выплеснули целое ведро ледяной воды. Я вскочил, намереваясь броситься на троих воинов, стоявших вокруг меня с обнаженными мечами, но, увы, был прикован и ничего не мог сделать. Гнев мой стал еще сильнее, когда я услышал их разговоры:
— Это тот самый норманн, о котором нас предупреждал Идвал. Пусть работает от зари до зари и не смеет ни с кем разговаривать. Возьмите его на работы в лесу и накормите уже ближе к вечеру.
Я был настолько потрясен подлостью Идвала, что не мог вымолвить ни слова. И решил ждать нужного времени и нужного человека, которому смог бы все объяснить. С горечью понял я, что даже в окружении Гвинет водились предатели. Бедная принцесса не знала, что грела на своей груди змею. Тогда решительней, чем прежде, я приготовился молчать, терпеть и как-нибудь разузнать, что еще уготовал для меня подлый Идвал. Пожалуй, надо попытаться как-то завоевать доверие вождей поселения, чтобы потом иметь возможность однажды рассказать им правду. Надеяться же на то, что Гвинет узнает о моем несчастье и появится, чтобы освободить меня, я не мог.
Один из разбудивших меня расковал цепи и отвел на работу. Пришлось снова проходить через все поселение, теперь уже при ярком свете утра. Воины, женщины и дети только-только приступали к своим ежедневным обязанностям. Воины здесь были крупные, но все-таки значительно меньше, чем норманны; они носили длинные усы, которые придавали им сходство с моржами. Одевались же в шерстяные килты, как и племя моей матери, но их фасон и расцветки сильно отличались от тех, что носили в Кайте.
Резкий удар оборвал мои мысли: это сопровождавшие меня разрубили мечом цепи, в которые все еще были закованы мои руки, вручили топор и приказали рубить деревья, а потом складывать их в поленницы. Я не мог удержаться от улыбки, взяв протянутый топор. Конечно же это было не оружие, а простой рабочий инструмент, и я с грустью подумал: «Какая злая ирония… Я раб и держу в руках топор — свое любимое оружие…».
Работу я закончил лишь на закате. Тогда меня вернули в деревню, где дали воды и черствого хлеба. Поместили меня в доме того самого воина, что утром говорил об Идвале. Именно он оказался моим хозяином и дал место в своем доме. Я вынужден был подчиняться ему во всем, и, судя по тому, с каким презрением он порой смотрел на меня, я понял, что лучше всего будет не давать ему поводов для раздражения. Я поел, руки мои снова заковали в цепи и указали на покрытый редкой соломой пол, где я и забылся в тяжелом сне без сновидений.
Разбудили меня еще затемно. Через крошечное оконце я увидел море, оно ревело и лизало прибрежные скалы. Место, куда я попал, оказалось построенной на высокой крутой скале крепостью с огромными круглыми стенами. Кроме того, ее окружал еще и мощный частокол, а в нескольких местах виднелись сторожевые башни. Взять такую крепость, казалось, могло только само море.
Медленно стал просыпаться весь дом. Он был маленький, всего из одной комнаты, куда зимой забирали и всех домашних животных — причем, не только для того, чтобы защитить их от холода, но и для того, чтобы увеличить тепло внутри. Пришла жена хозяина и дала мне хлеба, горячего супа с куском свинины и немного воды. Изморенный голодом, я тут же все съел и выпил, а поскольку с недавних пор решил искать прибежища в полном молчании, то жестами показал ей, что хочу еще. Она добродушно улыбнулась и принесла мне еще кусок хлеба и немного воды. Потом меня снова отвели в лес, где я проработал до заката, рубя деревья и складывая стволы. Так продолжалось долгих несколько месяцев.
Мало-помалу я стал закаленней и сильнее и скоро набрал вес и силу взрослого мужчины, а главное, начал как-то проще смотреть на свое положение. Может быть, превратности, с которыми я столкнулся, на самом деле оказались милостью. Пожалуй, в этом утверждении даже была доля истины… Теперь моя жизнь заключалась в том, чтобы дробить камни, рубить деревья, копать землю и сажать растения. Я делал все это, и подолгу. Работал честно, пытаясь добиться расположения хозяев. Я понимал, что заставить их не поверить словам Идвала обо мне будет очень трудно, несмотря на то, что они — чистая ложь. Однако со временем я заметил, что есть один человек, который постоянно наблюдает за мной во время работы. Это был старый Бран ап Рис, вождь поселения, огромный, как медведь. Он наблюдал за всеми моими действиями, и я видел, что ему интересно это, — возможно, именно благодаря тем усилиям, которые я прилагал… Как я узнал позже, это он добился для меня относительного комфорта, повелел, чтобы я спал в отдельном стойле, хотя и в цепях. К тому же мне дали еще и шерстяное одеяло и вдоволь здоровой пищи в конце каждого рабочего дня. Закончил он этот свой добрый приказ словами: «Этот норманн делает работу сразу за нескольких рабов, а любой труд заслуживает платы, — так обращайтесь с ним как следует и кормите его хорошо».
Такое отношение старого Брана принесло некоторое облегчение моему положению. Я начал находить некоторый смысл в своем рабстве, которое, несмотря на духовное унижение, делало меня крепче физически. И снова я припомнил слова Ненниуса о том, какое дело я призван исполнить в этом мире…
А серая зима катилась к концу. Ее сменила бесцветная весна, а весну — жаркое лето, перешедшее в унылую и грустную осень. Я же, возмечтав все-таки сбежать из этого уединенного места, начал готовить себя совершенно к иному видению мира — видению внутреннему, которое позволяло мне осознавать происходящее шире и глубже. Я постоянно вспоминал всевозможные свои грехи и то, что, совершая их, я не лишался ни воли, ни физической силы и ни даже моего упрямства. И вот, имея столько ужасных грехов в прошлом, я все-таки остался сильным и здоровым, и молодость не покинула меня ни на мгновение. А если я тогда сумел пережить все горести и смерти, то теперь, на другом пути, — я знаю, что Господь уже никогда не оставит меня. Как говорил Ненниус, я буду только обновляться и закаляться, подобно чистейшей стали, чтобы выполнить дело, которому посвятил жизнь. Страдание очистит душу, и я стану твердым, как металл, из которого куют оружие.
