Макс Фрай - Жили-были. Русские инородные сказки – 7
Человек, который слышал эту историю от умиравшего в Позитано на побережье Амальфи Эссад-Бея, втуне ожидавшего от Муссолини заказа на написание его официальной биографии, был потомком римского архитектора Эрметте Пьеротти, работавшего в Иерусалиме в шестидесятые годы девятнадцатого века по приглашению Сурайа-паши. Юный Марио Пьеротти, сын стамбульской еврейки, был близок к дуче в те годы, когда тот еще искренне гордился почетным креслом в попечительном совете Еврейского университета в Иерусалиме, одесную Альберта Эйнштейна и ошую Жака Адамара. Позже их пути естественным образом разошлись. В последний раз он видел диктатора в Венеции, во время визита Гитлера в 1934 году. Тогда Муссолини назвал новоиспеченного фюрера Пульчинеллой. Улизнув в самый последний момент на Мальту, Пьеротти добрался до Иерусалима, где я познакомился с ним шестьдесят лет спустя, когда итальянское кафе-мороженое «Конус» ненадолго вернулось в Иерусалим после долгого отсутствия, вызванного постоянными взрывами, распугивавшими клиентов.
Собственно, я видел его в городе и раньше, а также был наслышан о нем от своего однофамильца, переводчика Менаше Зингера, симулировавшего внезапную смерть от остановки сердца и скрывшегося в Гондурасе под чужим именем. Летом 1994 года, во время футбольного чемпионата мира, когда «Конус» располагался еще на пятачке возле «Машбира», в том самом помещении, где ныне бухарцы Мати и Моти торгуют русскими продуктами, хозяева – Рути, Эти и папа Карло – вывесили перед входом огромный телевизионный экран, в ночи сражений итальянской сборной сбиравший вокруг себя толпу иерусалимских тиффози. Здесь, иногда за полночь, заходились в едином порыве и братались люди, которых ни в какой иной ситуации нельзя было свести вместе. Пара пейсатых толстяков в полосатых халатах и белых носках после удачно ликвидированного голубой защитой рейда вражьих форвардов с восторженными воплями кидалась в широченные объятия полуголой крашеной блондинки двухметрового роста, а лысый профессоре в пиджачной тройке радостно молотил бутылкой кока-колы по тощей спине прыщавого школьника. Седобородый Марио в неизменном берете и блузе оперного художника тоже был там.
Когда двенадцать лет спустя, еще стоя у входа в «Биньян Клаль» с улицы Царя Агриппы, я увидел за столиком нового «Конуса» Марио Пьеротти, то решил, что надо войти и представиться. Пока сонный эфиопский охранник вяло рылся в моей сумке, я посмотрел в другую сторону. Иерусалим оплывал и таял от жары, воздух над асфальтом дрожал в мареве тяжелого хамсина, и в его неверном белесом мерцании медленно проплывшая мимо черная «тойота» показалась мне гондолой. Пьеротти любезно пригласил меня присесть за его столик, и мы разговорились. Вспомнив Нуссимбаума, Муссолини и своего прадеда Эрметте, он вспомнил и о своей кукольной пьеске, еще во время войны поставленной любителями в помещении бывшей итальянской больницы. Ища тему для антигитлеровского агитационного скетча, он вспомнил его прозвище: Пульчинелла. Это подсказало ему ход в направлении Гоцциевой комедии масок, а хранившаяся в семье старинная деревянная кукла венецианской работы, как ни странно, привезенная прадедом из Иерусалима, навела на мысль представить сценку при помощи марионеток. Старинная кукла представляла Панталоне – хранителя венецианской традиции, остальные были выполнены студентами академии «Бецалель».
При следующей встрече, оказавшейся последней, он передал мне ксерокопию своего фарса.
Куда ни глянь, кругом ИерусалимДекорация представляет Пьяцетту в Венеции с коллонадой Палаццо Дукале.
ТАРТАЛЬЯ (вытирая лоб платком)
Проклятая жара! Венеция несносна!
БРИГЕЛЛА
И всюду немцы-педерасты…
ТАРТАЛЬЯ
Томас Манн!
Упадок, увядание культуры.
Да, прав, конечно, радикальный Маринетти —
Разрушить, утопить ее в лагуне,
Отдать к чертям хорватам-недотепам.
Мне хочется скорей вернуться в Рим.
Бригелла напоминает Тарталье о том, как накануне Венеция рукоплескала ему, когда он в своем великолепном мундире, со свойственной ему великолепной выправкой, в великолепной шапочке с пером, при виде которой на глаза каждого итальянца накатывают слезы, вышел на балкон. И каким униженным и жалким выглядел рядом с ним этот выскочка-канцлер в коричневом пальто, застегнутом на все пуговицы.
ТАРТАЛЬЯ
О этот Пульчинелла деи Тадески!
Смесь раболепства с наглостью! (Кривляясь.) «Ушитель!
В главе восьмой моей бессмертной книги…»
Майн Карпфен! Рыбьим жиром истекает
В своем пальто. Бессмысленный паяц!
А эти водянистые глазенки!
А усики! А челка! Пульчинелла!
БРИГЕЛЛА
На вилле в Стра вы провели с ним вечер…
ТАРТАЛЬЯ
О, это было сущей пыткой ада!
Он мне цитировал без умолку себя.
А ночью этот гнусный бред немецкий
Тысячекратно был умножен комарами,
И в липком жаре загородной виллы
Они всё ныли и пищали, так что я
Глаз не сомкнул ни на минуту, право.
Уж за полночь ко мне пришел Буонопарте,
Тяжелым задом на кровать уселся
И молвил непреклонно и сурово:
«Нельзя пускать в Европу обормота.
Ты Австрию обязан защитить».
БРИГЕЛЛА
(Сообщает, что иностранный гость вскорости должен закончить осмотр коллекции картин во Дворце Дожей и присоединиться к Наследнику Цезарей у коллонады.)
А вот и он сам!
Появляется ПУЛЬЧИНЕЛЛА с томиком «Камней Венеции» Рескина в фишеровском карманном издании для немецких туристов. БРИГЕЛЛА удаляется, почтительно кланяясь.
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Майн штарший друг! Ушитель! Вот и ви!
Как много мне искусства в этот горотт!
Вот это книга ошень помогайт.
Похлопывает ладонью по обложке перед носом у Тартальи. Тот, уверенный, что этот томик – нечто иное, как давешний «Майн Кампф», гадливо отшатывается.
ТАРТАЛЬЯ (в сторону)
Маньяк! Каррикатурра! Бурратино!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
Я осмотреть хотель би коллонаду —
О ней так много аутор написаль…
(Листает книжку.) Вот тутт, вот тутт! Вот тутт в музеумфюрер…
ТАРТАЛЬЯ (в сторону)
Лунатик! Дзанни! Графоман пустой!
Сейчас опять затянет он волынку
О превосходстве тупорылой расы…
(Резко поворачиваясь к Пульчинелле, с вызовом.)
Я львицу вырастил! Италией назвал!
ПУЛЬЧИНЕЛЛА
(Коверкая слова, рассуждает о том, что подлинно арийскому духу пристало черпать вдохновение не в носатых и бородатых старцах и не в дегенеративных еврейках с вырожденными младенцами, но в мужественных образчиках героической античности.)
