Светлана Крушина - Всё могут короли
Она молчала и он, не выдержав, схватил ее и принялся целовать — страстно, исступленно. Слезы ярости жгли ему глаза. Безжалостно он сжимал ее плечи и наслаждался ощущением податливой плоти под пальцами. Он легко мог бы разорвать ее на части, и даже не сбиться с дыхания.
— У тебя есть все основания меня ненавидеть, — тихо сказал Эмиль вдруг, отпустив ее и выпрямляясь. — Я убил твоего отца, убил твоего брата, забрал их землю и золото… и тебя тоже забрал. Забрал, но оставил тебе жизнь. И не позволил тебе умереть, когда ты возжелала этого. Вот за это ты караешь меня, — он помолчал и продолжал: — Ты караешь сейчас, а Травия покарает еще когда-нибудь в будущем… за то, что взял тебя силой. Впрочем, плевать. Твоя беда, Туве, в том, что ты встретилась мне на пути. Я привык получать то, что желаю… а в данный момент я желаю тебя, свою жену перед людьми и богами.
Что-то мешало ему перейти от слов к действию. Может быть, то, что Туве слишком уж походила на убранную к погребению покойницу. Он представил, как будет снова целовать ее, неподвижную и молчаливую, и его передернуло.
И Эмиль дал волю своей ярости, не стыдясь уже ни себя, ни Туве, ни Двенадцати, равнодушно взирающих на него с небес — если только им действительно было до него дело. Он бросился прочь от ложа. Как безумный, заметался по комнате, опрокидывая мебель, круша все, что подворачивалось под руку. Он уже не говорил ничего, только рычал дико и страшно. В темноте его можно было принять за взбесившегося зверя, не в срок вылезшего из берлоги медведя. Эмиль сшиб несколько свечей, даже не заметив этого, и только каким-то чудом не начался пожар.
Уже через полчаса спальня приняла вид поля боя, на котором полегла целая армия. Эмиль же, взъерошенный, взмокший от пота, совершенно растерзанный и задыхающийся, замертво повалился на пол, на расстеленную перед камином шкуру. Там его и застал поздний осенний рассвет. Разметавшись, он спал. Рот его был чуть приоткрыт, и от этого лицо выглядело совсем детским.
Туве тоже спала, на щеках ее подсыхали дорожки от слез. К той минуте, когда Эмиль проснулся, от слез не осталось и следа. Он немного постоял, разглядывая спящую супругу. Оправил рубашку, надел камзол, пригладил волосы и вышел из спальни. Направлялся он в храм Гесинды. На телепорт у него сил не оставалось.
— Извини, что в такую рань, Тармил. Но я просто свихнусь, если не увижу сейчас чье-нибудь человеческое лицо.
Комнатка, служившая Тармилу спальней в храме Гесинды, была так мала, что когда Эмиль уселся на единственный стул и протянул ноги поперек комнаты, для Тармила места совсем не осталось, и ему пришлось устраиваться сидя в кровати. Эмиль явился рано, но не разбудил его; у гильдмастера было слишком много забот, чтобы валяться в постели после рассвета.
— Я думал, Альберта тебе видеть приятнее, чем меня, — заметил Тармил, спокойно разглядывая гостя.
Эмиль поморщился досадливо.
— Альберт смотрит на меня, разинув рот. Безымянный его знает, что он там во мне видит. Он совсем мальчишка и ничего не понимает.
— Он младше тебя всего на пять лет.
— Это порядочно. И в его годы я, кажется, понимал в жизни больше…
— Ну еще бы, — с издевкой протянул Тармил. — Ведь он не тащит на себе целую империю, и своего брата он не…
— Лучше тебе помолчать, — сказал Эмиль очень тихо, но с такой интонацией, что Тармил сразу замолк. — Нет нужды напоминать мне о том, о чем я и так прекрасно помню. И вообще, я пришел не за этим.
— Догадываюсь. И даже не буду спрашивать, как прошла первая брачная ночь. И так видно. Но если ты думаешь, что я буду тебя жалеть…
— Твоя жалость нужна мне меньше всего! — вскипел Эмиль. — Боги! Мне надо просто поговорить, иначе я взорвусь. Сердце колотится, — добавил он и невольно приложил руку к груди. В самом деле, сердце билось так сильно, как будто хотело вырваться из груди на волю. Ничего подобного ранее испытывать Эмилю не приходилось.
Тармил внимательно смотрел на него.
— А мальчик-то вырос и влюбился! Вот сюрприз — я-то думал, ты никого никогда не полюбишь.
— Я же не чурбан, Тармил. Да и случилось это давно… только ты не замечал, да и я толком не понял. Если бы не тот проклятый прием!..
— М-да. А я все голову ломал, какая это муха тебя укусила.
— Издеваешься?
— Рад, что ты заметил. Я ведь предупреждал тебя, но ты пер напролом, как бешеный медведь. И что ты собираешься делать теперь?
— Не знаю, — Эмиль покачался на стуле, и стул жалобно заскрипел. — Думаю, теперь мне придется сломать или себя, или ее.
— Лучше бы ты подумал об этом до свадьбы.
— Лучше бы… лучше бы… ненавижу сослагательное наклонение! Не имеет никакого смысла думать о прошлом! Никакого!
— Ради Гесинды, не ори ты так.
— Я не ору, — понизил голос Эмиль. — Чувствую себя последним дураком, — сказал он мрачно. — Ты слышал когда-нибудь, чтобы я кого-то упрашивал? А ее — упрашивал. Умолял сказать мне хоть слово.
— Смотри, не проболтайся об этом еще кому-нибудь, кроме меня, — серьезно посоветовал Тармил, но Эмиль не обратил на него никакого внимания.
— А она молчит. Молчит! Уморить она меня хочет своим молчанием, вот что.
— Тебя, пожалуй, уморишь, медведя этакого. Вперед она умрет. Умрет, и ты ничего с этим не сделаешь. Никакой твоей императорской власти не хватит, чтобы удержать ее в этой жизни.
Эмиль мрачно молчал, опустив голову.
— Послушай, Эмиль, у тебя есть только один выход.
— Да. Я знаю. Об этом я и говорил.
— Ты говорил, что должен сломать ее… или себя. Но зачем обязательно ломать?..
— Затем, что по-другому нельзя. Нельзя, не умею, ясно? — Эмиль вскинул голову и уставил на Тармила воспаленные покрасневшие глаза.
— Нельзя или не умеешь? — уточнил Тармил.
— Не умею. И не знаю, кто умеет! Во всем королевстве всего-то и есть два ментальных магика — я да Илескар. Остальные то ли боятся признаться, то ли сами не сознают своей силы, то ли… то ли правда нас только двое.
— Игра природы, — серьезно сказал Тармил. — А Илескар — это тот скаанец, верно?
— Именно. Ладно, — Эмиль порывисто встал. — Мне нужно возвращаться.
— Желаю удачи, — кивнул Тармил.
Решиться было невероятно трудно. Всю зиму Эмиль, не сознавая того полностью, избегал встречаться с Туве, и даже старался не ночевать в эдесском дворце. Он устраивал свои дела так, чтобы проводить как можно больше времени вдали от столицы или, по крайней мере, от дворца. А если уж приходилось ночевать во дворце, он приходил в спальню уже поздно ночью, когда Туве спала. Туве, надо думать, была весьма рада подобному положению вещей.
