Тимофей Алексеев - Дети заката
— Ну, так что из этого? Мало ли их ездят и плавают? Туристы какие-нибудь или просто на пикничок бандюганы выехали, водки, баб набрали и отрываются сейчас, поди.
— Не похоже, Коля… С «калашами» люди, и баб не видать было.
— С «калашами», говоришь? Ну, это другой расклад… Но внизу там ни одной деревни нет, кроме скита, да там и нет никого.
— Постой, Коля! Я, кажется, понял. Ты не в курсе, последнее время никто отцом Амвросием не интересовался?
— Расстригой, что ли? Да был разговор. В управлении какие-то родственники его искали. Они и у Севы в психушке были… Стоп! А не они ли Севастьяныча на свалке трактором переехали? То-то там все напуганные были! Слова ни от кого добиться опера не могли… Сказали, что кого-то искали. А ты знаешь, где он?
— Знаю, Коля, знаю. Я ему сам в скиту избушку срубил. Он в пустынники подался, грехи замаливать да веру искать.
— Ну, а кому он нужен? Может, правда родственники? Потерялся, вот и ищут. Может, он из богатеньких.
— Нет, он в розыске ещё с девяностых. Он богатеньких обирал, квартир многих столичных полишил, капитал скопил да прятался монахом в монастыре. А потом во всём разуверился: и в Боге, и в людях, и в деньгах тоже. Отшельником хотел пожить, вот я его в скит и увёз.
— Что же ты мне раньше про это ничего не сказал?! Он же в розыске, говоришь! Надо было брать его!
— Человек искренне раскаялся. Да и не привык я людей сдавать.
— Да, дела… Что делать будем?… Так, давай завтра с утра эту проблему решим, а сейчас… Пиво же киснет, Митя! А давай завтра туда и съездим, мотор мой казённый обкатаем, японский. Правда, он мне доверия не внушает — уж слишком лёгонький.
Когда уже провожал гостей Дмитрий, на реке с прожектором и с музыкой прошёл тот катер, о котором говорил он участковому.
— Вот, видишь, обратно пошёл катер. Да гуляли, поди, мужики. Ну, а съездить — съездим, посмотрим на твоего отшельника. Крови-то на нём нет? Он тебе рассказывал?
— Да нет, Николай, мошенником он был. И даже не мошенником: места под небом для души своей не мог найти, разуверился во всём и в себе тоже — вот и подался в одиночество.
— Не верится мне, натворил, поди, выше крыши… Это уж потом грехи замаливают, все они так.
* * *Река ещё совсем не вышла из берегов, была полноводной и мутной, тащила вниз за собой кустарники и деревья, шумела и бурлила. Дмитрию вспомнилась берёза с его берега — тоже вот так несло. Теперь, поди, где-нибудь ободранная лежит в курье, илом да плавником затянутая. Мотор действительно работал почти беззвучно и заменял один двух «Вихрей». Лодка постоянно шла на глиссере, скользила по мутной воде и на резких поворотах шла боком, как камешек, пущенный блином. Во второй половине дня показался двуглавый холм. «Вот и урочище Двух Братьев», — вспомнил Дмитрий слова Невзора. Имена-то какие давали! Просто сказочные! А вот донёс он это название до наших времён, через него, Дмитрия, передал. А то «скит, скит». Скитов по России-матушке пруд пруди, а вот такое название и не встречал никогда.
Берега с зелёной травой. А вот и место, где подчаливал быстроходный катер, чуть не наполовину залетел на низкий пологий берег. Участковый увидел это место и рядом причалил лодку. Николай воткнул металлический штырь с лодочной цепью в мягкий берег и оглядел место.
— Ты пока поменьше топчи: мы ещё ничего не знаем. Может, тут и преступлением пахнет. Где избу-то ему рубил?
— Да в километре отсюда, на ручье, на опушке леса — он сам место выбрал.
Когда подходили к лесу, поднялась стая воронья. Заорали, напуганные, и расселись по ближайшим деревьям. Николай взглянул на Дмитрия.
— Нет, наверное, твоего расстриги — эта птица зря не собирается…
— Да знаю без тебя! Но идти надо, раз приехали.
Страшная картина открылась перед глазами. Многое повидали оба: и крови, и смертей, но такое увидели впервые. Что же за ироды здесь были? Чья же их мать носила? У избушки, посреди поляны, был вкопан огромный сосновый крест, очищенный от коры, и на нём распят расстрига. Седая голова с окровавленным волосом склонилась на такую же кровавую грудь. Голое тело его было всё синим и в кровоподтёках. Он был мёртв. Истрёпанная ряса его, которую помнил Дмитрий, была порвана на куски и развешана по деревьям. Издалека можно было подумать, что это не слетевшие при виде людей вороны. Под крестом разводили костёр и жгли ему пятки. Все его вещи были разбросаны по поляне. На столе среди бутылок и разной снеди лежала тетрадь в синей коленкоровой обложке, её помнил Дмитрий, и шариковая ручка. По-видимому, его долго пытали, заставляя что-то написать. А когда он ничего не написал им, они его распяли, но ещё живого. Дмитрий увидел, как ногтями он впился в крепкое дерево. Тут же под крестом валялась Библия с выдранными страницами: ими, видимо, разжигали костёр. Валялась икона, но на шею они надели ему его медный большой крест, который он носил поверх рясы.
— Выглядит, как ритуальное убийство… Или хотели, чтобы так выглядело… Нужно ехать в район.
— Я останусь с ним, Николай. Снимать его нельзя, пока опера не приедут, я так понимаю? Но не хочу, чтобы вороны пировали. А ты поезжай прямо сейчас! До темна ещё далеко, успеешь до Буранова засветло. Только Валентине моей ничего не говори, да и своей тоже.
— Я всё, Дмитрий, понимаю. Но кто же его сдал, что он здесь? Как его нашли?
— Ну, это уже по вашей части — разберёшься, если захочешь или позволят разобраться…
— Ты как тут останешься? Возьми хоть мой табельный.
— Оставь себе… Я всё равно, что дома. А расстрига, он хороший был, мы много с ним беседовали. Он ведь завещание мне давал, только я здесь вот на костре его сжёг. У него большое состояние после мошенничества осталось. Он хотел, чтобы я ночлежку для бездомных в городе построил. Ответил я ему тогда, что сам отстроит, а видишь, как вышло? Казнили бедолагу. И здесь нашли.
— Ты только ничего тут руками не трогай! Не маленький, понимаешь.
Загудел мотор на реке и на полных оборотах полетел вверх, в Бураново. Но скоро звук растаял, и Дмитрий остался один на один с распятым на кресте расстригой. Он у избушки разложил костёр, поставил чайник — просто, чтобы пить кипяток ночью. Никакая еда в глотку не полезет от увиденного здесь. А они подвесили его, ели, и пили, и истязали. И для них, видимо, это было обыденно. Ещё можно понять, что пили, чтобы притупился страх от содеянного. Но есть!.. Да здесь были нелюди! Человек не может так! Это новое поколение людей-монстров, которым всё, видно, до фени. Такие же работали в концлагерях, потерявшие человеческое начало, не сосавшие материнскую грудь, — с пелёнок пили молоко скота, скотами и становились. Как ещё можно объяснить это изуверство? Наверное, никак…
