Войцех Жукровский - На троне в Блабоне
Однако до ужина наше положение не изменилось. Получили по миске картофельной похлебки и по куску хлеба — одинаково.
— Мне дали первому! — заметил Директор, находя в этом утешение.
— Зато я первый съел, — торжествовал я, облизывая ложку дочиста.
Лениво уходили осенние дни, никто нами не интересовался, не спешил с расследованием.
— Добрый знак! — потирал руки Директор. — Очень хорошо! Чем важнее дело, тем дольше тянут судьи. Мы оба государственные преступники — я с самого верха, а вы из низов, которые пытались подкопаться под установленный порядок… Ну и что же? Сегодня мы едем на одной телеге.
— Плюньте трижды на эти слова… Телега у меня ассоциируется с виселицей.
— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — сплюнул он поспешно.
Директор упорно стремился видеть во мне товарища по несчастью, если не соучастника. Я уходил от ответа, мимоходом напоминал, что он сам недавно подкапывался под трон, готовил заговор банщиков против короля…
— Таково положение дел, — объяснял он мне. — Кто наверху — должен свалиться, кто внизу — лезет наверх. А ежели это правило знаешь, держись подальше от подобных замен и сам их ускоряй. Те, что лезут наверх, благодарны, а поелику сам не пропихиваешься, не видят в тебе соперника. А свалившиеся уже не могут ничего поделать. Разве заискивают, ведь я-то остался, а они слетели. И на слова утешения, где-нибудь в сторонке, я не скуплюсь.
— Жизнь — постоянное движение, мы не стоим на месте. Будем надеяться, что такая тасовка к чему-нибудь приведет, хоть и в этом трудно быть уверенным.
— Приведет, не приведет — какое это имеет значение? Важны перемены, ведь тогда у людей появляется шанс, открывается закрытая до тех пор дверь, освобождается чье-то кресло… Я всегда ставлю на молодых, они не помнят того, что было раньше, идут напролом — им нечего терять. И руководить молодыми легче. Молодость — движущая сила, ее можно с выгодой использовать. Делают глупости, а потому приходят за советом. Они командуют, а я подсовываю решение. Они платят за ошибки, а я, поскольку вовремя сигнализировал, остаюсь… У меня ничего не пропадет задаром. Даже когда готовлю к уничтожению старые акты, делаются копии и выписки. И только я один знаю, где они хранятся. И послужат еще. Да, рука у меня набитая, опытная… Ни на одном решении нет моей подписи. Одних охмуришь, привлечешь, свяжешь привилегиями, другим, коли бодаются, спилишь до крови рога — сразу помягчеют, послушание выкажут.
Он ходил от стола к двери и обратно, вдруг остановился передо мной и отчеканил:
— Правительства сменяются, а полиция остается. И картотеки по-прежнему сгодятся. Одни надобно снести в шкафы в подвале, другие оставить под рукой. Ни одна бумажка не должна потеряться. Все рано или поздно пригодится. И в этом моя сила.
— А вдруг, пан Директор, и против вас пузатая папочка припасена? И некто, самый преданный, терпеливо пополняет ее в расчете на нового директора? — шепнул я с притворным участием.
— Не может быть! У меня острый глаз и чуткий нос, я тотчас учуял бы обман, двуличие, предательство… Впрочем, я и такую возможность предвидел и давил ее в зародыше. Поскольку я сам организую неизбежные замены, заранее меняю связи между людьми — охлаждаю близкие отношения, ссорю друзей, — то я всегда оказываюсь с теми, кого выдвинул наверх и во главу. Хвалю их, завышаю заслуги, а они надуваются от спеси.
Я с сомнением покачал головой, хотя, по правде говоря, его карьера — наглядная иллюстрация провозглашенных принципов, коими он руководствовался в жизни.
— Я не ошибаюсь, — заявил он снисходительно. — Поэтому еще раз советую держаться меня, прийти в конце концов к соглашению со мной.
Молчание продолжалось слишком долго понятно было, что я отказался.
Время мы измеряли кормежками. И мало что смог’ бы я взять на заметку, если бы не назойливая муха, облюбовавшая соседа. Она куда-то исчезала, когда он, тяжело подпрыгивая, слишком настойчиво ее преследовал; однако только он устраивался подремать на нарах, как муха снова с язвительным жужжанием усаживалась у него на лбу, ползала по уху, заглядывала в нос — возможно, просто грелась в теплом дыхании. Он вскакивал, фыркал, шлепал себя по щекам, снова начинал за ней охотиться.
— Почему эта скотина не садится на вас? — Его ярость обращалась на меня, словно мы с мухой были заодно.
Наступали ранние сумерки, словно и сюда просачивался из парка дым тлеющей листвы. Директор собирался лечь, когда увидел на стене муху. Может, и она задремала? Или пришел конец ее жизни и она по-насекомьи присохла? От всего сердца я желал ей проснуться и вовремя улизнуть на потолок, раствориться в темноте. Я напряженно ждал. Директор подкрался, занес огромную ручищу, дабы одним ударом расплющить несчастную муху.
Грохнул изо всей силы и взвыл от боли. На грязноватой известке красная звезда разбрызганной крови. Он сосал ранку на ладони и косился на стену. Неистребимая муха, казалось, сидит там по-прежнему.
— Вы видели — и не предупредили меня, — бормотал он, слизывая кровь. — Ведь это шляпка гвоздя!
И муха, словно вызванная заклинанием, с жужжанием начала кружить над нашими головами. Не жужжание, а прямо-таки победоносные фанфары.
Ага, значит, и Директор делает ошибки. Хвалился, что все видит, а недосмотрел. Во мне крепла надежда, росло сопротивление.
Несколько раз меня выводили на прогулку во внутренний двор. В приоткрытом окне маячила узкая мордочка Хитраски. Приветствовала меня лапкой, давая знать: пусть издалека, а наблюдает — не падать духом! Как бы случайно маленький клочок бумаги соскользнул и плавно опустился прямо под ноги алебардщику. Тот поднял его с мостовой, долго рассматривал, после небрежно сунул мне:
— Тебе любовное послание!
На клочке несколько переплетенных линий и сердечко. Я понял сразу: „Запутываю дело, сердцем с тобой“. Хотел поблагодарить знаком, но в окне высокого первого этажа уже никого не было.
Стражник, у него была физиономия честного человека, закрыл дверь в камеру. Выводя на прогулку, представился как участник войны с Тютюрлистаном, той не-состоявшейся войны: канонир от Бухла. В Блабоне, оказывается, кипело. Бородатые типы в пелеринах и капюшонах, глубоко натянутых на глаза, призывали к бунту. Сыпались аресты. Новый Директор не верил никому, кроме своей секретарши. Предательство разъедало даже тайную организацию акиимов; ожидали перемен. Почта ежедневно приносила целые кипы доносов и анонимок. Любителей на освобождающиеся кресла хватало с избытком.
Артиллерист прислал пирог от королевы! Пилки для металла в пироге не было. Канонир уверял, что бежать не стоит, со дня на день начнется Великое Обновление, в замке воцарится новая власть. В городе много говорилось о возвращении короля, но он публично со ступенек своей цирюльни объявил многочисленным монархистам, что по-прежнему на трон не претендует. Предпочитает парикмахерское кресло, куда усаживает избранных от народа, всегда готов им служить.
