Андрей Николаев - Черное Таро
Сквозь деревья стало видно пламя костра. Корсаков, пригнувшись, перебежал к толстому стволу ели и прижался щекой к шершавой коре. Отдышавшись, он на четвереньках прополз вперед и, приподнявшись, осторожно выглянул из-за поваленного дерева.
На небольшой поляне полыхал костер, двое мужчин, развалившись возле огня, вели неспешный разговор, изредка подбрасывая в пламя валежник. Вокруг костра вились мошки. Невдалеке в землю был вкопан столб, возле которого лежали вязанки хвороста. Корсаков попытался разобрать слова. Говорили не по-русски, в этом он мог поклясться. Конечно, в Подмосковье наехало много рабочих из Молдавии, из Закавказья и Средней Азии. Беженцы основали в лесах целые поселки, но язык, на котором говорили у костра, был явно европейский. Может, это был украинский? Если мужики — приезжие с Западной Украины, то их диалект даже в «самостийной и незалежной» мало кто понимает. Корсакову послышалось знакомое слово. Где-то он слышал его совсем недавно и теперь мучительно пытался вспомнить, что оно значило и в каком контексте прозвучало.
Тем временем до него донесся соблазнительный запах жареного мяса — над костром, нанизанная, как на шампур на ветку, висела тушка какого-то животного. Скорее всего кролика, но может и кошки — если мужчины возле костра бомжи, то желудки у них неприхотливые. Одни из них приподнялся, присел возле огня на корточки. Пламя осветило его лицо, почти до глаз заросшее бородой. Волосы на голове были заплетены в косички: две спускались с висков, одна змеилась с затылка вдоль шеи. Густые брови нависали над глазницами, почти скрывая блеск глубоко запавших глаз. Не только прическа показалась Корсакову неестественной — одежда была не менее необычна что для беженца из стран бывшего Советского Союза, что для бомжа: на мужчине были широкие бесформенные штаны неопределенного цвета, то ли рубашка, то ли нижнее белье с завязками у горла и жилетка. Она-то больше всего и поразила Игоря: короткая, едва доходящая до пояса, она была явно меховая, впрочем, мех в большинстве вытерся, остались клочья шерсти, торчащие жалкими островками среди засаленной кожи. Словом, одежда больше подходила каким-нибудь гуцульским пастухам, а не подмосковным бродяжкам. Сейчас на любой свалке можно найти ношеный китайский пуховик, драные джинсы, стоптанные кроссовки, но, впрочем, кому в чем удобно, тот так и наряжается.
Мужчина, тем временем, перевернул тушку другим боком к огню, поднял с земли какой-то мешок, повозился с ним, развязывая и, подняв над головой, припал к нему. Мешок оказался бурдюком. Корсаков отчетливо слышал, как мужчина гулко глотает его содержимое. Передав бурдюк приятелю, мужчина вытер бороду рукавом, рыгнул и снова прилег, опершись на локоть и уставившись на огонь. Костюм второго мало чем отличался от одежды первого, разве что жилет был менее вытерт, а сам мужчина казался постарше — лицо его прорезали морщины, а волосы, завязанные в пучок на затылке, пестрели седыми прядями.
Корсаков осторожно отполз назад. Что, собственно, он теряет? Мужики должны знать дорогу до деревни, а больше ему ничего не нужно. Даже на тушку неизвестного зверя он претендовать не будет — доберется до Воскобойникова, а уж там с голоду помереть не дадут. Да, пожалуй, этих опасаться не стоит. Он поднялся на ноги и уже собрался выйти к костру, когда услышал приближающиеся голоса.
На поляну вышли еще двое бомжей. Один из них явно был женщиной — длинная обтрепанная юбка открывала грязные босые ноги, на плечах, поверх серой безразмерной блузы, висел обтрепанный платок. Волосы, кое-как подвязанные в пучок, были черные, блестящие, словно она их смазала маслом или жиром. Женщина несла холщовый мешок. Ее спутник, небольшого роста мужчина с бритым лицом, одетый приблизительно так же, как и лежавшие возле костра, опирался на длинный посох. Он был, видимо, самым старшим — лицо его будто сплошь состояло из морщин, спина была согнута, будто он нес на плечах непомерную тяжесть. Из-за спины торчала рукоять топора. «Видно в деревне сперли, — решил Корсаков».
Женщина что-то сказала высоким визгливым голосом и вывалила из мешка две краюхи хлеба. На промысел ходили, понял Корсаков. Понятно: двое разводят огонь, ловят живность, а другие побираются по деревням, а если не удается выпросить что-нибудь — просто крадут.
Женщина ткнула пальцем тушку зверька над костром, седой прикрикнул на нее и она опустилась на землю, кутаясь в платок. Все понятно — знай свое место, шалава. Обычно таким вот побирушкам остаются объедки, и то, если жратвы много, а уж отрабатывать приходиться на совесть: пользуют их по старшинству, или в очередь — это уж как заведено в обществе.
Старик пробормотал что-то, обращаясь к седому, тот пожал плечами. Корсаков навострил уши, все еще пытаясь понять, о чем разговор. Что знакомое послышалось ему: кажется, упоминали церковь, но на каком языке, оставалось загадкой. Ответ вертелся где-то рядом, ускользая, как обмылок из мокрых рук. Кроме реставрируемой церкви, Корсаков в округе не приметил ни одной, стало быть мужики говорили именно о ней.
«Чего гадать, — подумал Корсаков, — сейчас все разъясним». Он поднялся с земли, отряхнулся, стараясь придать себе более приличный вид, хотя встречали здесь явно не по одежке.
Седой снял с костра ветку со зверьком и принялся быстрыми движениями рвать тушку, бросая куски на расстеленный мешок из-под хлеба. Заросший до глаз мужик разломал краюху, взялся за бурдюк и тут Корсаков шагнул на поляну, придал лицу озабоченное выражение и сделал пару шагов к костру.
— Вечер добрый, мужики. Хлеб да соль. Вот, заблудился в ваших местах, дорогу не покажете?
Сидевшие вокруг костра замерли, будто он застал их не за едой, а за дележом награбленного. Немая сцена длилась недолго.
Женщина вытянула в направлении Корсакова руку и, тыча в него пальцем, закричала, срываясь на визг. Мужики проворно вскочили на ноги, седой метнулся за костер, подхватил что-то с земли и стал заходить сбоку. В руках у него было нечто вроде пики, но вместо острия на древко была насажена зазубренная коса. Заросший мужик подхватил с земли узловатую дубину, старик ловко вырвал из-за спины топор. Таких топоров Корсакову видеть еще не доводилось: лезвие было полукруглое, на обухе торчал толстый, немного изогнутый шип.
Женщина опять закричала, подхватила с земли посох и швырнула его в Корсакова, как копье. Игорь подставил руку. Посох ударил его в предплечье, он автоматически перехватил его, ощутив под пальцами гладкую, словно отполированную поверхность. Он вдруг понял, на каком языке кричала женщина и похолодел: сказка продолжалась. Он правильно разобрал, о чем шла речь в разговоре у костра — о церкви. И сказано это было по-французски: Le temple. Теперь он понял, что кричала женщина, указывая на него:
