Ольга Погодина - Обитель духа
Со стороны возившейся ребятни прилетел снежок, бессильно рассыпался в нескольких шагах. Илуге сгреб ладонью снег, принимая игру, запустил обратно. Но мальчишки бросились врассыпную, словно за ними гнался злой дух. Илуге вздохнул и вернулся в юрту.
Смешно из-за такой малости вздыхать. Великую милость оказало ему Вечно Синее Небо, что он вообще до сих пор жив. Его джунгары приняли! Не разорвали конями, не надели заново рабский ошейник. Приняли! Пусть и так. А только теперь у них есть юрта. Вконец закопченная, старая, но все же юрта, в которой можно жить. В которой можно пережить эту зиму. Есть люди рядом, чтобы не отбиваться от волков в одиночку. Его лечили. Он выздоравливает. Это даже больше, чем они осмеливались мечтать.
«Пускай косятся! – зло подумал Илуге, запуская в угасающий очаг сосновую шишку. – Хан сказал – я сделал. Хан назначил испытание – я его прошел. Как, почему – не важно. Прошел! Призовет – пойду. А только не призывает… Вон у джунгаров воинов сколько. Тысяч пять всадников с одной этой долины взять под копье можно. И не то что у косхов: здесь и в мирное время воинов видать. Даже юрты с умом расставили: полукольцом на юг, повозки в момент сомкнуть можно, и всадник не перескочит… На сопках дозорные. В степи тоже дозоры – и не дрыхнут, быстро вас сцапали. Хороший у них вождь, дело свое знает…»
Вас? Илуге застонал, схватился за голову, больно сдавил, словно бы хотел выдавить наружу эту чужую, неведомо откуда взявшуюся мысль. С тех пор как шаман последний раз камлал его и Илуге начал выздоравливать, ему перестали сниться сны. Может быть, действовало шаманское зелье, но он больше не сражался с воином на мосту, не видел чужих снов после того, последнего. Силы начали возвращаться к нему. Плечо заживало. Но он сам чувствовал, что изменился. Будто бы чужая память, чужая жизнь медленно проступала в нем, как кровь сквозь повязку. Ему иногда и до рези казались знакомыми вещи, которые он никогда раньше не видел. И наоборот, иногда он долго смотрел на что-то втолковывающую ему рыжеволосую, ухмылялся оценивающе и насмешливо и только потом, вдруг словно ухватившись за ускользающую нить, узнавал. Дикий, выворачивающий внутренности страх охватывал его, хотелось колотиться головой о землю, выть… Илуге старался о таких моментах не думать вовсе. Может быть, потому, что боялся того, что уже знал: Вечно Синее Небо ни при чем. Тем, что они до сих пор живы, он, Илуге, обязан этим снам. Снам о воине на мосту. Снам, в которых он был кем-то другим, в которых хрипели и грызлись взбешенные кони и его (?) меч рассекал чужую плоть… Поймав себя на этом, Илуге хватался пальцами за голову, зло дергал за волосы, словно бы мог вместе с волосами выдрать из-под черепа поселившуюся там тьму. Но тьма никогда не уходила совсем – только уползала куда-то вглубь, ехидно щурясь. Илуге глотал шаманское зелье и проваливался в черный, глухой, без сновидений, сон.
Другого лекарства он не знал. В светлых глазах шамана Илуге сумел прочитать нечто, похожее на изумление, но тот ничего не сказал. Потеребил свой амулет, сжал губы в нитку и ушел.
А жить-то надо. Все равно, как ни кинь. Еды нет, оружия нет. Если хан в самом ближайшем времени за ним не пришлет – самому придется идти, дела для себя просить. Просьба Крова и Крови произнесена, и он теперь за эти слова в ответе (надо будет все же спросить, откуда, Эрлик их возьми, эти двое мудрецов взяли ее. С неба? Эзэды подсказали? Тоже из вещего сна?).
Не намного сейчас у него больше свободы, чем раньше было, мрачно подумал Илуге. Хочешь не хочешь, а все равно есть над ним господин, приказам которого придется подчиняться. Для воина превыше хана, превыше рода – военный вождь. Которому он, Илуге, совсем недавно проткнул легкое мечом. Что ни говори, а некрасивая выходит картинка. Ох какая некрасивая!
И все-таки по-другому это. Пусть косятся, пусть обжигают недоверчивыми взглядами. Но они смотрят на него, а не сквозь него. Раб – не человек, он и взгляда-то человеческого недостоин.
Раньше ему казалось: только бы стать свободным! Дальше он просто не думал, слишком недосягаемым было и это. Оказалось, быть свободным – иначе. Не хорошо, не плохо – иначе. Все по-другому. Никто не огреет кнутом, но никто за тебя о твоем куске, даже самом жалком, не подумает. Никто не неволит, куда хочешь иди – а только то, что все пути перед тобой, – так оно только так кажется.
Вот так со свободой. Казалось бы, волен делать, о чем мечтал! Держи свою клятву, что дал себе мальчишкой. Бери коня, иди на ичелугов! Убей хоть одного – а дальше будь что будет. Ан нет. Получится, что он, джунгарский воин, клятву Крови и Крова нарушил. Найдут его ичелуги, схватят (а как иначе, если в одиночку против целого племени?) – пойдут на джунгаров войной. Хороша же будет благодарность за джунгарское гостеприимство! Да и что тогда с Янирой будет, с Баргузеном?
Не все оно просто, ох не все! Каждый с рождения под чьей-то властью ходит: под властью хана, под властью рода, под властью отца и матери. Но это и защита одновременно. Верно говорят: в степи человеку в одиночку не жить. Только он, Илуге, словно дерево без корней, словно перекати-поле: подует самый легкий ветер и унесет. Корни человека – в его привязанностях и привязанностях к нему других. Надо бы им тут начинать обживаться, друзей заводить. А только как это?
Друзей – их заводят с открытым сердцем. А ему часто говорили, еще у ичелугов – «змееныш». Илуге никогда не жаловался и никогда в открытую не перечил: он хорошо помнил, за кого возьмутся хозяева, когда им не удастся его сломать. И не только хозяева. В детстве его до слез удивляло, что и среди рабов находились любители отыграться на других за свое унижение. Потом перестало удивлять и это: Илуге просто старался и быть, и выглядеть безразличным. Так оно легче. Хоть чуть-чуть, а легче. Привычка вошла в плоть и кровь, и теперь он хотел бы, быть может, заговорить с кем-нибудь, попросить помощи – но не мог.
Снаружи послышался топот приближающихся коней. Еще через мгновение они ворвались – возбужденные, румяные с мороза. Он давно не видел сестру улыбающейся, и невеселые мысли улетучились, на сердце потеплело. Скинув одежду, она принялась взахлеб рассказывать о том, что произошло. О том, как добр к ним шаман, – единственный, кто был добр к ним. О джунгарских женщинах. Правда, что та, со шрамом, нагрубила, было обидно, ну да все есть о чем рассказать. Глядя в сияющие глаза сестры, Илуге без слов понял, как бы ей хотелось вместе с другими джунгарками покружиться на снегу. Внутри что-то дрогнуло: ничего, оказывается, жизнь налаживается. И она все-таки нравится ему, эта жизнь.
Есть, правда, было совсем нечего. Немного кобыльего молока – и вся еда. Но зато сидеть втроем, грея руки над весело потрескивающим костром, в теплой юрте было непривычно уютно. Было здесь совсем пусто – несколько войлоков, что они привезли с собой, переметные сумки, служившие подушками, – больше ничего. Но все равно хорошо. Баргузен тоже заметно оттаял, из глаз ушла диковатая, недобрая настороженность. Они оба бурно радовались тому, что он снова с ними, пересказывали ему в который раз все, что случилось, беспричинно и громко хохотали, тыкая друг друга в бок.
