Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда...
– Пе… Как? – переспросил косматый и захохотал так, что столб мой вздрогнул. – Вот же прозвища дают, при бабах и не скажешь. Учись, Борн. Врёт так, что мёд киснет, и не краснеет даже. Сам себе, поди, верит. Я же тебе говорил, орочонок. Складнее ври.
– Ваша милость, – закричал я от отчаяния. – Сколько же раз мне говорить Вам? Не орк я. Народ наш называется – хоббиты. А в Гондоре нас называют полуросликами.
– Полурослики, – задумчиво произнёс косматый. – Слыхал я в детстве сказку про половинчика-полурослика. Да вот опять у тебя не складно выходит. Ежели сказке верить, то живут те полурослики от этих мест далече. За Хмурыми Горами. Отсель пути не один месяц. И знаешь, почему полуросликами прозываются? Потому что росту в них от человеческого ровно половина. А ты, хоть росточком и невелик, а всё же мне по плечо будешь, не по пояс. Как раз орочий у тебя рост. Морда, верно, не совсем орочья. Так зато одёжа и оружие. Ежели ты полурослик, то как тебя в эти-то края занесло?
– Не своей волей, – ответил я и запнулся. Как же не своей? В эти-то точно, своей.
– Угу, – протянул косматый. – Вас от самой реки видели. И не похоже, чтобы второй тебя силком тащил. Опять же, какой пленник при оружии ходит? Заврался ты, милай. Борн, – сказал он вдруг голосом, от которого у меня по спине побежали мурашки размером с полевую мышь. – Второй где?
– Они разделились, – ответил Борн. – Этот один был.
– Вот видишь, – в голосе косматого не было больше ни единой ленивой и расслабленной нотки. – Кто же с пленником порознь из засады вырывается. Борн, готовь его, поболтали, повеселились, пора всерьёз спрашивать.
Жёсткие пальцы ухватили ворот волчанки, рванули, и прочная кожа расползлась, как гнилая. Я остался почти голый.
«Что ж у меня за жизнь, – подумал я с тоской. – Опять столб, опять пытать будут, а я ещё и прошлый раз не позабыл».
В это мгновение дверь в землянку распахнулась, и ввалилась гурьба полуголых и косматых силачей. Сразу стало шумно и тесно. Двое ввалившихся проволокли до очага безжизненное тело Гхажша и бросили его, словно куль с овсом рядом с моим столбом. Окровавленным лицом кверху.
Глава 21
«Да ты ешь, половинчик, ешь, первое дело воину на походе – поесть вдосталь. Ешь, не стесняйся», – косматый уговаривал меня, как родители жениха застенчивую будущую невестку на первых смотринах. Не понятно только, зачем. Какой хоббит будет отказываться от угощения? Вот разве что та самая невеста. Да и то один раз. Я-так нисколечко не стеснялся и мял за обе щёки всё, до чего руки могли дотянуться. Было до чего тянуться!
На стареньком холщовом рядне перед нами возлежали обильные дары грубоватого и искреннего гостеприимства. Свиное солёное сало, нежное, розовато-белое, с красными тонкими прожилочками мяса, оно так таяло на языке, что Хижинсы со своим беконом обзавидовались бы. И копчёная стерлядка из верховьев Андуина. Нет слов. Я-то раньше думал, что вкуснее клямкинской форели, рыбы не бывает. И запечённые в песке, под костром, яйца степной дрофы, коричневые: с неровными чёрными пятнами на потрескавшейся от кострового жара скорлупе и величиной больше моего кулака. И множество разной другой пищи – попроще. Из груды лежащих передо мной огородных корней и зелени я сумел узнать только ярко красные головки редиски и синие очищенные луковицы. То и другое – величиной с доброе яблоко. А на вкус, так иного яблока и послаще. И хлеб был. Настоящий вкусный хлеб, а не дерущие горло походные сухари урр-уу-гхай; один его запах заставлял вспомнить дом и прогонял накопившуюся за много дней похода усталость. Непривычно серого цвета коврига, весом, на глаз, фунтов двенадцати, была напластана толстыми мягкими ломтями.
А ещё от общего котла нам с Гхажшем принесли глубокую деревянную миску с похлёбкой и две, деревянных же, ложки. Миска размерами напоминала кухонный таз у нас дома, и я, икнув, подумал, что вдвоём нам с Гхажшем не справиться. Потому что места в животе уже нет. Но похлёбка пахла так по-домашнему замечательно, такой у неё был изумительно привлекательный багряный цвет, такие золотистые блёсточки жира плавали по дымящейся её поверхности, что я не удержался и хлебнул ложечку. А потом ещё одну. И ещё. И Гхажш рядом не отставал: когда случается возможность, один урр-а-гхай ест за трёх голодных хоббитов. Когда мы, наконец, прикончили похлёбку, то ещё и поблагодарить не успели, а уж перед вами оказались дымные шкворчащие куски жареного на рёбрах мяса какой-то степной дичины. И мы жевали его, не торопясь, смакуя и обсасывая мягкие, гнущиеся рёбрышки, и облизывая собственные, замазанные соком и жиром, пальцы.
Признаться, я так не наедался со дня памятной попойки на брендивинском берегу. Вот только пива на этот раз не было. Ни тёмного, ни светлого. Никакого. Вместо пива был мёд. Прозрачно-жёлтый, тягучий и сладкий. Как и положено меду, без всяких там урруугхайских травок. Но подвох в нём всё же был. Хорошо хлебнув из предложенной мне деревянной кружки, я вдруг понял, что мир вокруг, и без того привлекательный, стал уж совсем весёлым и радостным, а косматые лица стали очень улыбчивыми и приветливыми. И ещё захотелось откинуться на спину, расслабиться и провалиться в дремоту под неспешный и негромкий разговор Гхажша и Бэрола.
Бэрол – это тот самый, седой и косматый, что меня допрашивал. Он у бъёрнингов главный. Не у всех бъёрнингов, а у того отряда, которому мы попали в «плен».
Когда Гхажша внесли в землянку и бросили у очага, Бэрол не сразу обратил на него внимание, сначала он недовольно о чём-то поурчал с теми, кто Гхажша принёс. Только потом посмотрел и сразу же рявкнул, как встревоженный медведь. Откуда-то из угла землянки немедленно притащили ушат с ледяной водой и вылили его на Гхажша. Весь. Ну почти весь, потому что на меня тоже попало.
Гхажш вздрогнул, сжался в комок, а потом сел, привалившись спиной к моему столбу, и попытался вытереть лицо. Но руки-то у него были связаны, и ничего не получилось. Тогда он просто встряхнул головой, как вымокший щенок, и выругался. Это я так подумал, что выругался. Очень уж некоторые слова походили на те, что он говорил в подземелье Умертвищ, рядом с безголовым телом Гхажшура,
– Огонёк, – тихо спросил от очага косматый, – это ты?
– Сам что ли не видишь? – зло огрызнулся Гхажш.
– Старый я уже, – вздохнул Бэрол, – глаза не те. Да тебя в таком обличье и на солнышке не сразу признаешь. Не то что в этой берлоге. Только по голосу и признал. Теперь вижу, что ты. А то – ровно орок. Одёжа, оружие, ругаешься по-ихнему. Чего ты так вырядился?
– Так и будешь спрашивать? А?.. Бэрол! – вместо ответа спросил Гхажш. – Или, может, руки сначала прикажешь развязать? Или мне так и сидеть в этой луже, связанному?
