Татьяна Зубачева - Мир Гаора
— Ешь давай, — ответил Старший, — какой с тебя спрос.
Зуда сидел неподвижно, не смея взять ложку, да и остальные ели как-то неуверенно. Не было слышно обычной трескотни и смеха за женским столом. Только Тукман радостно молотил кашу, поглядывая на стоящие перед Зудой миски.
— Ой, — вдруг влетела в столовую та самая девчонка, — ой, Мамушка, он лежит и не кричит даже. Я его тронуть побоялась…
— Цыц, — встала Мать. — Садись и ешь, стрекотуха. Старший, Матуха, пошли.
Старший воткнул ложку в недоеденную кашу и встал.
— Все ешьте, — бросила Мать через плечо, выходя из столовой.
Но хоть звала она из мужчин только Старшего, сорвался следом за ней Плешак, на ходу бросив соседям:
— Напарник он мой.
За Плешаком, разумеется, Булан, Зайча и Полоша как соседи, И в мужскую спальню они вошли целой гурьбой.
И сразу увидели его. Он лежал на полу возле койки, раскинув руки, в одном белье и часто мелко дышал, вскрикивая при попытке вздохнуть. Мать наклонилась над ним, осторожно похлопала по щеке.
— Рыжий, очнись, Рыжий.
Он словно не услышал её.
— Никак оммороком вдарило? — неуверенно предположил Плешак.
— Да как бы не хуже, — ответила Матуха, отодвигая Мать и присаживаясь на корточки рядом с распростёртым телом.
Она осторожно положила ему руку на грудь, нащупывая ладонью сердце. Он застонал, не открывая глаз. Матуха подняла голову, снизу вверх посмотрела на Мать.
— Решай, Мать, вытаскиваем, али пускай?
— Да как это пускай?! — даже взвизгнул Плешак, — парень за всех можно сказать, да за чужую глупость…
— Заткнись, Плешак, — остановила его Матуха. — Не Тукман же ты. Решай, Мать.
— Воду просить будем? — задумчиво спросила Мать, глядя на Матуху.
— Больше здесь некого. А парня жалко. Ни за что попал.
— Давай, — кивнула Мать и повернулась к мужчинам. — Попробуем вытащить его. Делать всё будете по нашему слову.
Мужчины кивнули.
— Сейчас разденем его, — встала Матуха, — и на койку пока положим. Где его?
— Вона, верхняя, — показал Полоша. — Видно лечь хотел и упал.
— Говоришь много. Пока к тебе положим. Помогайте, мужики.
Старший и Полоша, отодвинув женщин, подняли тяжёлое тело и положили ни койку Полоши.
— Разденем мы его сами, — командовала Матуха, — Плешак, воду горячую из всех кранов в душевой пусти.
— И есть идите, — строго сказала Мать. — Старший, скажешь там.
Матуха и Мать вдвоём наклонились над неподвижным телом и стали его раздевать. Он не сопротивляясь, тихо стонал.
— Уж не знаю, за что и тронуть его, — вздохнула Мать, — смотри, Матуха, кудри развились.
— Одеяло его возьми, — ответила Матуха, — прикроем его пока, — и осторожно погладила прилипшие к бледному лбу тёмно-рыжие прядки. — Нет, Мать, молод он для Ирий-сада, не пущу!
— Как скажешь, — ответила Мать, бережно, чтоб мягче легло, накрывая обнажённое тело одеялом, — тут ты главная. А синяков-то нет. И не распухло нигде.
— Внутри они у него, — ответила Матуха, — изнутри и пухнет, оттого и есть не мог. Пошли, Мать, до отбоя успеть надо.
Столовая встретила их настороженно выжидающим молчанием.
— Всем есть и быстро выметаться, — скомандовала Мать. — Маманя, посуду пусть без тебя моют. Мужики, где хотите, но чтоб его не трогать и в мыльную, пока не скажем, не заходить. Старший, за Тукманом следи, с него и не то станется.
— Я пригляжу, — сказал Тарпан.
— Раньше приглядывать надо было, — отрезала Мать, — ну да что теперь.
Ели все быстро, без обычных смешков и разговоров. И из-за стола встали, не благодаря Мать, только молча кланяясь.
В спальню мужчины заходили осторожно и, косясь на койку Полоши, рассаживались по своим, сбиваясь в компании земель и бригад. Зуда сидел на своей койке, и вокруг него было пусто: ближайшие соседи пересели к другим. И говорили все тихо, полушёпотом. Даже Махотка не пошёл, как обычно, в коридор зубоскалить с девками, а смирно сидел рядом с Мухортиком, и так щуплым, а сейчас словно истаявшим от страха и ожидания.
Матери вошли все вместе, вшестером, все с распущенными волосами в одних белых рубашках-безрукавках. Тукман открыл было рот, но Тарпан быстро пригнул его голову к своим коленям.
— Не смотри, нельзя, — шепнул он.
Тукман послушно зажмурился. Остальные, сидели неподвижно, отводя глаза.
Матери подошли к койке Полоши, сняли одеяло, дружно подняли и поставили на ноги бессильно обвисающее тело. Окружив, поддерживая, подпирая его своими телами, повели в душевую.
Когда за ними закрылась дверь, Старший перевёл дыхание.
— Так, мужики, не шуметь и не заходить. А в остальном, что хотите.
— Знаем, — откликнулся за всех Тарпан и отпустил Тукмана. — Давай в чет-нечет играть.
— Давай, — согласился Тукман, очень обрадованный таким предложением. Обычно с ним никто играть не хотел.
Сквозь боль и беспамятство Гаор чувствовал, что его трогают, но не то что оттолкнуть эти руки, даже закричать не мог, силы не было, он как истаивал, растворялся в затопляющей его боли. Остатки сознания как лоскуты снега в горячей воде, сейчас растают, и ничего уже не будет, ни боли, ничего… Умирать не больно… пока болит, ты живой, скоро боль кончится, осталось немного… надо потерпеть, немного потерпеть…
Над ним зазвучали голоса.
— Потерпи, парень…
— Кладём его…
— Ох, сволочь какая, что сделал…
— Руки клади…
Жарко, как же жарко, нечем дышать…
Широко раскрытым ртом Гаор хватал влажный горячий воздух, и не мог вдохнуть, протолкнуть застрявший в даже не в горле, а в груди комок.
Чья-то ладонь мягко касается его лица и волос. Это было, когда-то было… Он со стоном открывает глаза. Горячий белый туман, и в этом тумане странные белые фигуры. Женщины? Но почему они… такие?
— Как звать тебя?
— Рыжий, — стоном вырывается из сразу пересохшего горящего рта.
— А раньше как звали?
Раньше это до рабства? Зачем это?
— Гаор… Гаор Юрд…
— Нет, нельзя, не придет Мать-Вода на такое.
— Да уж, не имя, карканье воронье.
Звучат странные непонятные слова, чьи-то руки гладят, растирают ему ступни и кисти, почему-то становится легче дышать.
— Материно имя назови, как мать звала?
Женское лицо склоняется над ним, светлые прозрачно-серые глаза, как тучи на осеннем небе, глядят строго и ласково.
— Не помню… — отвечает он этим глазам, — ничего не помню.
— Неужто матерь родную забыл?
— Мне запретили помнить…
— Сколько ж было тебе, как забрали?
— Пять…
— Сиротинушка значит,
