Марина Вишневецкая - Кащей и Ягда, или небесные яблоки
Огонь уже охватил на Кащее рубаху, когда его меч дотянулся до Жарова живота и вспорол его. Солнечный свет — не лучом, а светящимся шаром — вдруг озарил всё вокруг, а потом и затмил скалы, бездну, железную колесницу. И Перун, с ликованьем прищурившись, крикнул:
— Дажьбог! Как я счастлив!
Но даже и сам громовержец был в ослепительном этом сиянии едва различим. Что же сказать о спасенном Дажьбоге? Угадать его было можно лишь по краям его белых одежд, казалось, сотканных только из света. И по зычному голосу:
— Мокошь! Перун! Это было так нестерпимо… Но что это было?!
Мокошь хмуро молчала. Она смотрела на поверженного Кащея. Даже Жар, кричащий и корчащийся от боли, богиню не занимал. Лишь недвижимый Кащей притягивал ее взор.
— Он мертв! — сказала она наконец с горечью, но без всякого сострадания. — Зачем же так быстро он мертв? А как же мое наказание?
— Он жив, — едва слышно промолвил Симаргл. — Он неподвижен от боли…
— Жив? — улыбнулась богиня и одежды на ней разукрасились в бронзу и медь. — Жив! Ну что ж! Значит, целую вечность нас будет ждать небывалое.
И смех ее в бездну сорвался, и Велеса там растревожил:
— Он всё еще жив! О проклятье! — и тело свое большое, и камни ворочать стал.
И Мокошь в ответ — со смехом:
— Жив, словно мертв! Аха-ха-ха! Мертв, словно жив!
2
Даже самой холодной зимой не стоял над Селищем такой лютый мороз. У костров грелись дети. Но не прыгали через огонь, как любили когда-то: кто выше, кто дальше? Нет, лишь топтались молчком и уныло сопели. А взрослые снова были на крышах. Снова руки к черному краю неба тянули и уже безголосо почти, губами лишь заклинали: «О Дажьбог!»
Неужели услышал и внял? Поначалу им показалось: это снова молния полыхнула. Необычайная, невероятная — от края земли и до края. До того ослепительно яркая, что иные от ужаса закричали, а иные от страха и навзничь упали, лица спрятали в заиндевелой траве. Лишь Ягда стояла на княжеской крыше и посохом потрясала:
— О Дажьбог! Ты внял! Ты услышал! В тебе наша сила!
И крик ее вместе с неисчезающим светом людей ободрил. И лица их от холодной травы отлепились, и взгляды — счастливые, неотрывные, слезные, — обратились к Дажьбогу. Но рты не могли еще отыскать нужных слов. И рты их в смятеньи кричали:
— А-а-а! И-и-и! — и опять громче прежнего: — И-и-и! А-а-а! О-о-о!
Лишь Ягда одна говорила за них и посох свой к небу тянула:
— О Дажьбог! Ты с нами! Ты внял!
И Роска на крыше своей закричала от радости и от боли. И за живот огромный схватилась. И стала Калине на руки оседать. И он ее в дом поскорее понес. И Лада и Мамушка, только увидели это, — скорей помогать побежали.
И птицы на голых деревьях очнулись, опомнились и запели. А следом за ними и петухи по дворам. И лед на реке затрещал. И капель зазвенела. И в доме Калины и Роски вдруг раскричался младенец. И людям на крышах казалось, он тоже кричит, как они: «А-а-а! И-и-и! О-о-о!» — он о том же самом кричит, что большего счастья не надо желать, большего счастья и не бывает — глаза распахнуть и увидеть вокруг белый свет.
3
Облако пролетело уже над Перуновыми столбами. А Кащей повторял лишь одно:
— А потом? Что было дальше?
И Симаргл отвечал ему голосом и губами, потому что иначе Кащей почему-то не понимал:
— Белый конь прилетел на свист. Дажьбог сел в ладью. И уплыл.
— А потом?
— А потом оказалось, что корчится Жар не только от боли… Что он пытается сбросить с себя свою старую кожу. И когда ему это наконец удалось, он стал еще больше и даже еще…
— Почему ты никак не скажешь о главном? — и Кащей кулаками ударил по облаку, и почти стариковская складка пролегла между черных его бровей.
— Да, ты прав, — и Симаргл на мгновение умолк, он искал в себе силы, искал слова и не сразу их находил. — Потом Перун стал хвалить твою беспримерную храбрость… И просить, чтобы Мокошь смягчилась. А она рассмеялась на это…
— Рассмеялась? — с волнением крикнул Кащей.
— А потом даровала тебе бессмертие.
— Значит, я никогда не умру? — и вскочил, и клок облака сжал.
— Всё и так, и не так, — негромко ответил Симаргл.
— Я умру или нет?!
— Потом она прошептала: «Чуть не забыла! Да! В придачу к бессмертию я дарую ему еще и безлюбие. Я лишаю Кащея дара любви! — И опять рассмеялась: — Я лишаю дара любви их обоих! Кащея и Ягду».
— Но причем здесь любовь? — рассердился Кащей.
— Ягде Мокошь ссудила жить у Закатной реки. Не сейчас, а когда ее нить совсем истончится. Между землею живых и землею мертвых. Быть в этом пограничье хозяйкой. Летать…
— Как птица? — удивился Кащей.
— Как сама Мокошь почти. И всех собой устрашать!
— Как Мокошь, — хмуро промолвил Кащей. — А я? Говори же: я буду бессмертным? Как Мокошь, как ты… Как другие боги!
— Нет, не как боги. Иначе, — терпеливо сказал Симаргл. — Твоя смерть… у тебя ведь не было веретенца… и поэтому твоя смерть будет жить в костяной игле. В той, в которой она однажды уже таилась.
— Почему моя смерть? — изумился Кащей. — Я бессмертный! Ты же сам мне это сказал!
— Ты бессмертный, покуда…
— Покуда?!
— Покуда игла хранится в яйце. А яйцо — в корнях дуба. И любой, кто отыщет это яйцо и сломает иглу… этим самым тебя убьет.
— Нет, — воскликнул Кащей и, выхватив меч, стал крушить уступы и выпуклости белобокого облака. — Нет! Нет! Нет! Какое же это бессмертие?! — и упал, и зарылся лицом в пушистую белизну.
А Симаргл вдруг увидел: на Сныпяти тронулся лед. И мальчишки, такие же точно, каким был его семилетний Кащей, с беззаботной отвагою прыгают с льдины на льдину. А взрослые люди — казалось, всё Селище разом — за Ягдой спешат — к Перунову дубу. А вот и мальчишки уже карабкаются на берег и следом бегут. И Симаргл улыбнулся:
— Там Ягда — внизу! Посмотри! Она стала княгиней!
Кащей приподнялся и сел. Лицо его было белее, чем облако:
— Не отвлекайся! Ты сказал: моя смерть живет в корнях дуба! Где он, этот дуб?!
— Человеку этого лучше не знать.
— Нет, Симаргл! Ты не путай меня с людьми. Я-то буду бессмертным! Ради этого только и стоит жить! Я буду свой дуб охранять. Днем и ночью!
— Мокошь этого и хотела, — с грустью сказал Симаргл.
А Кащей рассмеялся:
— Вот видишь! Значит, всё так и будет!
Там, внизу, на залитой солнцем поляне, люди встали широким кругом возле священного дерева, взялись за руки, закинули головы к небу.
— Почему ты всё время смотришь по сторонам? — с досадой воскликнул Кащей. — Где мой дуб? И когда же мы наконец до него долетим?
