Том Арден - Танец Арлекина
— Бастард! — прохрипел досточтимый Воксвелл и бросился к мальчику.
Услышав дикий, визгливый окрик, Джем изумленно поднял голову, но стоило лекарю склониться к нему, как юношу сковал невыразимый страх. Воксвелл схватил его, приподнял, принялся трясти и дрожащими губами что-то выкрикивать насчет божественного замысла, проклятых богом жителей Земли и о вечном ужасе, поджидающем подобных за вратами Царства Небытия.
— Неужели ты смеешь потешаться над своим увечьем, бастард? Неужели ты смеешь отрицать волю бога Агониса? Кем ты хочешь стать? Нова-Риэлем?
— Отпусти меня! Отпусти!
Джем пытался вывернуться. Покалеченные ноги не двигались, он не мог ими оттолкнуть лекаря, а тот крепко держал его за руки.
— О, зараза уже успела распространиться! Ты — во власти зла, бастард! Твое сердце полно гнили!
Беззубый рот карлика беззвучно открывался и закрывался. Ударив напоследок по клавишам лиры, карлик бросился к обезумевшему лекарю и укусил его за бедро.
Отпрыгнул в сторону.
И снова укусил.
Воксвелл размахнулся и ударил карлика. Тот упал на пол. Аира застонала.
Но Варнава не отступался и укусил Воксвелла в третий раз.
— Изыди, отвратительное создание!
На этот раз лекарь отпустил бастарда, наклонился, схватил с пола брошенные костыли и пошел на карлика.
— Господин Джем! Господин Джем! — звал чей-то голос. Но Воксвелл ничего не слышал. Он был невменяем. Джем без сил распростерся на полу, даже не имея сил крикнуть. А лекарь, громко проклиная зло и те обличья, которые оно способно принимать, его изощренность и происки, принялся избивать костылями несчастного карлика.
— Перестаньте! Хватит!
Это кричала Нирри. Она бросилась к Воксвеллу.
Лекарь обернулся.
Он бросил костыли, но не из-за того, что подбежала служанка. Его напугала фигура в белом, что мчалась следом за Нирри. Фигура остановилась у стены, медленно сползла на пол. Но вот, бледная и изможденная, леди Эла вдруг встала, шагнула вперед, и с ее побелевших губ слетели слова — слова осуждения и проклятия.
— Злобный, лживый человек! — отлетело эхом от стен зала. — Убирайся отсюда и никогда больше не возвращайся сюда! Убирайся! Убирайся! Убирайся!
Пятясь назад, лекарь, сверкая глазами и брызгая слюной, огрызался:
— А что я еще мог поделать? Ты хочешь, чтобы твой ублюдок забыл о боге? Неужто он возмечтал стать Нова-Риэлем, про которого болтают в легендах?
— Мама! — вскричал Джем, и Эла опустилась рядом с ним на колени. Он прижался к ее груди. Глаза юноши были закрыты. Все было кончено, но перед глазами у Джема стояло пережитое. Он снова и снова видел, как вздымаются и падают тяжелые костыли, как они взлетают над головой лекаря и падают…
Раз…
Два…
Сколько же раз?
В такт костылям взлетала и падала их тень на багряной в лучах заходящего солнца стене. Сначала послышался треск дерева, а потом — хруст костей.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПРИБЛИЖЕНИЕ
ГЛАВА 29
МЯГКОЕ СИДЕНЬЕ
Со времени Осады миновало почти три цикла.
На дне долины у подножия скалы Икзитера медленно, но верно умирала деревня Ирион. В холодные, тоскливые дни сезонов Короса, когда ночь с трудом дожидалась окончания дня, только робкая струйка дыма из трубы да тусклый свет свечи в окошке домика с облупившейся штукатуркой и потрескавшейся черепицей подсказывали, что здесь еще теплится жизнь. Надгробия на кладбище покосились и растрескались. Еще немного — и та же судьба могла постигнуть храм. После каждого снегопада громадный каменный треугольник фундамента все глубже проседал в землю. Казалось, здание только мучительно оттягивает тот день, когда рухнет колоннада его портика.
Нищета легла на деревню словно тень. Природа капризничала, и урожаи стали скудными. Тощие куры уныло слонялись по дворам, козы давали жидкое, водянистое молоко. Худющие — кожа да кости — коровы бесцельно скитались по полям.
Сезон Терона бывал короток, но жесток. В то время Диколесье алчно подбиралось все ближе к деревне. Корни деревьев выхватывали камни из ограды кладбища, ветви помогали им разрушать стену. Всевозможные семена произрастали на деревенской лужайке. Небольшие садики около домов радовали глаз обилием плодов — персиков, яблок и груш, которым, однако, не суждено было вызреть: все плоды падали на землю, подточенные червями, и гнили затем в высокой траве, которую вот-вот должны были сковать первые заморозки.
Лица жителей деревни помрачнели, осунулись. Жизнь для них превратилась в горькое, тоскливое хождение по кругу. Стоило минуть очередному циклу, и деревню покидали все новые и новые жители. Повозки вереницей тянулись по обнищалой улочке и уезжали по белесой дороге, уносившей их к югу от истощенных полей и унылых домов. Они уходили, покидали обжитые края — сыновья с печальными, но решительными глазами, насилу вырвавшиеся из объятий рыдающих матерей, и отцы, гордые, но оборванные, вместе со своими болезненными женами и чумазыми босыми ребятишками. Уходили, погрузив на повозку нехитрый скарб. Повозку тащил либо ослик, либо старая-престарая клячонка.
Остающиеся еще сильнее погружались в тоску, в чем им немало помогали неистощимые запасы из погребов заведения с вальяжно развалившимся тигром на вывеске. Давным-давно никто не слышал стука молота ни в кузнице, ни в мастерской медника или колесника. Мельник, живший ниже по реке, давно не открывал створ плотины.
Однако близились перемены.
— Капеллан?
— Господин?
— Вы что, опять носом клюете?
Капеллан и не думал дремать. Он тайком приподнял уголок занавески на дверце кареты. Столько ехать — и не заскучать по миру? Это было бы противоестественно. Солнце сегодня светило ярко. Капеллан знал, что вдоль дороги по обе стороны тянутся ветвистые леса, но он отогнул занавеску только чуть-чуть и поэтому видел лишь золотистую полосу жухлой травы. Карета катилась так медленно. Сколько еще ехать до Ириона? Месяц? Два?
— Выглядываете тайком, да?
Капеллан учтиво отрицал подозрения командора. Он даже позволил себе благодушно рассмеяться. Мало кто решился бы на подобную дерзость.
— Вы забываете, господин, — мягко напомнил командору капеллан, — что я — человек избранный, посвященный. Порой я просто обязан сосредоточивать свои помыслы на любви и бесконечном милосердии бога Агониса.
— Я не забываю о том, что вы лицемер с хорошо подвешенным языком.
Колкость отозвалась болью в сердце капеллана. А ведь сам он был человеком искренним, и ему всегда казалось, что только так и стоит общаться с другими людьми. Лицо командора было закрыто широкой повязкой, но капеллану казалось, что спрятанные за повязкой глаза обжигают его пламенным взглядом, способным прожечь ткань его плотной, расшитой позументом мантии.
