Анатолий Нейтак - Попытка говорить 3. Нити понимания
- Что?!
- Я сказал что-то непонятное? Ты – гостья, а не пленница. И можешь уйти, когда и куда пожелаешь. В том числе – уйти, захватив с собой тело Златоликого. Об эффекте индукции я тебя предупредил, никаких долгов за тобой не числится, так что…
- Ты издеваешься?
- Нисколько.
- Да куда я пойду в таком-то виде?!
- Куда захочешь. Пестрота велика. Чудес в ней больше, чем можно увидеть, даже будучи бессмертным высшим магом. Если ты решишь покинуть Аг-Лиакк – я тебя пойму.
Тэрэй уже не просто дрожала. Скорее, её трясло. Чертовски похоже это было на лихорадку.
Да это и являлось лихорадкой – в каком-то смысле.
- А если я его не покину?
- Хочешь остаться в Кругу Бессмертных? Странное желание. Но препятствовать не стану.
- Полагаешь, я настолько ничтожен, что меня можно не брать в расчёт?
- Если бы я считал тебя ничтожеством, мы бы не разговаривали.
Резкость и угроза – но хорошо рассчитанные. Тэрэй притихла – но не настолько, чтобы ощетиниться в ответ на мой жёсткий взгляд… и не настолько, чтобы сотворить какую-нибудь самоубийственную глупость.
- Я не требую от тебя предательства. Я не стремлюсь вызнать твои тайны. Я даже не жду от тебя взвешенных решений. Но решать, что делать дальше, тебе придётся. Думай, Тэрэй. Думай!
18Этого момента я ждал давно и с немалым трепетом.
Так ждут праздника. Более того: так ждут чуда. Дни и ночи ожидания сливались в единое пёстрое полотно. Множеством факторов это полотно растягивалось и расширялось. Ускорение времени среди них – сущий пустяк. Ветви вероятного будущего заметали мою память листвой несбывшегося. Непрерывная медитация на грани сенсорно-синтетического и аналитического транса меняла восприятие гораздо сильнее, чем купание в реке смыслов… правда, не так резко, но всё же, всё же… а расширение потоков внимания, необходимое для контроля за телами-отражениями? А своенравная память, которая, кажется, взялась своевольничать и подбрасывать разуму всё новые ассоциативные узоры, не спрашивая сознание?
Во внешнем мире прошли конкретные, явные, легко поддающиеся счёту месяцы. Но для моей сути… Окончательно ушли в прошлое нелепые попытки пересчёта "внутреннего" времени на привычные человеческие годы. Сколько нового опыта приобрёл я, пока ждал, творил, размышлял, читал, заклинал и рассматривал грани реальности под тысячами разных углов? Не знаю. Честно, не знаю. Мой личный опыт рос, словно разноцветный фрактал в абстрактной пятимерности – и объём этого фрактала категорически не желал выражаться в линейных единицах, будь то секунды или тысячелетия. Человеческая кожа не трещала на моих плечах… но всё чаще и чаще случалось так, что окружающие меня разумные избегали смотреть мне в глаза.
И потому ожидание моё окрашивалось шелестящими нотами страха. …этого момента я ждал давно. И дождался. Заранее почувствовав его приближение (всё же хорошо уметь предвидеть будущее!), я отозвал "лишние" тела-отражения, собрав сознание воедино и потому ощущая себя довольно странно. Привыкнув к раздробленности восприятия и мысли, снова вернув цельность, я словно… повзрослел? Вырос? Близко, но не то, не то… А ещё я снял, как снимает броню и оружие воин, почти все постоянные заклятья. Я спихнул на Параллель и Фугу Истощения, и Ореол Значений, и даже старые, проверенные, многажды улучшенные Зеркало Ночи с Голодной Плетью. Всё, что я оставил на своём единственном теле-отражении – не требующий моего личного внимания Мрачный Скаф. Последний, впрочем, изображал свободную футболку с джинсовыми шортами и никакой мрачностью не дышал.
Вот только взгляд я в последний миг всё-таки спрятал – и потому Схетта, открыв глаза, увидела лишь мой профиль.
- Рин!
Сграбастав охотно потянувшееся навстречу тело, я поцеловал уголок её рта, потом шею, потом ключицы, а потом… потом был пир, вознаграждающий нас обоих за долгое воздержание и вынужденную разлуку. И Предвечная Ночь как будто одобрительно подмигивала мне из-за плеча, мол, так держать, радуйся, Рин Бродяга, вернувшийся наконец-то в свой истинный дом. Громче тамтамов грохотал в ушах голос сердца, то сливающийся с чуть более быстрым пульсом Схетты, то расходящийся с ним в контрапункте. И ярче, и выше огней ночного салюта взлетала радость, одна на двоих, и сшивал воедино Высь с Бездной торжественный голос органа, и вздохи были сладкими до горечи, глубокими, как лучшее во вселенной вино по имени Свобода…
А потом, в паузе, жарко прильнувшая к моему левому боку Схетта спросила (я по-прежнему подставлял её взгляду профиль, глядя в потолок и улыбаясь спокойно):
- Мы ведь в Энгасти?
- Да.
- И Айс здесь? И Лимре?
- Ага.
- Ты боишься смотреть мне в глаза?
- Немного.
- На тебя это не похоже. Что изменилось?
- Не что. Кто.
Ладонь Схетты – заметно меньше моей, но ненамного слабее – прильнула к моей щеке и заставила голову повернуться, лицом к лицу.
- Я тоже изменилась, – шепнула она.
Серебро её радужек расплавилось, заливая белки, поглощая зрачки. Изменился и голос. Причём куда сильнее, чем глаза. Правильнее, наверно, было бы теперь называть его голосами: глухими и звонкими, низкими и высокими, женскими и мужскими, говорящими в унисон одно и то же, как хор, состоящий из неведомого числа певцов:
- Сдаётся мне, Рин Бродяга, нам обоим придётся привыкать друг к другу так, словно мы познакомились впервые. Если ты хочешь этого. Если ты сможешь напомнить мне, кто я.
- Я… постараюсь. Ты, главное, не дай мне забыть, кем я был и кем хочу остаться.
И тут грянуло по-настоящему.
Какие бы знания и умения не вынесла Схетта с Дороги Сна, что бы с ней ни случилось, как бы ни переменилась она, – в любом случае она оставалась моей женщиной. Я понял это, понял по-настоящему, когда оказалось, что магия её умеет петь и смеяться, подчиняясь гармониям более сложным и странным, чем любые мелодии плотных миров. В серебре её взгляда, как в зеркале, видел я хороводы странных видений, и не мог отличить в этих вихрях, где явь, а где сон. Парад причудливых форм, извивы мистических знаков, тонкая вязь огненных рун и трепетных бликов на гибком сиянии металла, смертная тоска нищенки-вьюги и радуга священных брызг фонтана, проклюнувшегося в самом сердце пустыни, как подснежник прорастает на обнажившемся по весне пригорке. Взгляд Схетты отражал также меня самого – и непонятно было отражающееся: не горячее и не холодное, преисполненное мрачного покоя и едва не лопающееся от бесконечного напора Силы, предельно простое и непостижимое в одно и то же время.
Как две бесконечности, смотрели мы друг на друга и друг в друга. И чем дольше смотрели мы, тем яснее становилось, что отражениям не будет числа, а познанию – границ.
