Аврам Дэвидсон - Феникс и зеркало: Роман, новеллы
Огненный Человек выкрикнул что-то на странном древнем языке: «Тала, хон! Тала, хон!», а затем — Вергилию: «Ко мне, ближе, ближе!» Вергилий кинулся к нему, таща за уздечку верблюда — несомненно, они бы пропали, их бы убили, когда бы в тот же самый момент палец Эббед Сапфира не повторил свой привычный жест, окружив путешественников линией огня.
Троглодиты нарушили молчание, взвизгнули в ужасе и отшатнулись назад. Однако же те из них — немногие, что оказались внутри круга, кинулись на путешественников. Огонь между тем становился все выше и отсекал остальных уже настоящей стеной. Но времени разглядывать это зрелище не было. Вергилий поймал меч, брошенный в его сторону Огненным Человеком, и ринулся на троих коротышек, оказавшихся перед ним. Троглодиты отскочили в стороны и приняли такие позы, что намерения их разгадывались легко: сначала прыгнуть сзади и перерезать ахиллесовы сухожилия, затем — спереди и вскрыть сонную артерию. Однако же те, кто рассчитывает на оторопь и беззащитность жертв, слабы в открытом бою. Один из уродцев валялся уже без головы, другой, не преуспев в собственной атаке, с изумлением разглядывал свою рассеченную руку и напрочь выключился из схватки, третий же в отчаянии кидался на Вергилия, подобно крысе, оказавшейся с глазу на глаз с собакой в яме… Какое-то время они кружили друг против друга с оружием наготове, но тут к ним направился Эббед Сапфир, успевший уже прикончить двух других троглодитов. Уродец, несомненно, сразу бы нашел тут конец, когда бы, отступая, не угодил ногой в одну из тех дыр, сквозь которые троглодиты выбирались из своих подземелий наружу. И, с торжествующим криком, скрылся с глаз — там его достать не могли.
Так, во всяком случае, ему казалось. Эббед Сапфир вновь протянул свой палец, и огненная змея истекла из него и скользнула в дырку. Донесся крик ужаса и боли, вскоре все затихло.
Огненное кольцо постепенно гасло, кругом воцарилась тишина.
— Да, несомненно, капитан, ты всесторонне изучил огонь, — с искренним уважением произнес Вергилий.
— Изучил огонь?! — неожиданно взорвался Эббед Сапфир. — Как ты можешь говорить так? Изучил… Я — властелин огня, я знаю все его тайны и тайны его тайн! Что же, — сказал он, успокоившись, — отправимся дальше. В эту ночь последуем твоему предложению. Но, видишь, на свете существуют куда более неприятные вещи, чем солнечный удар…
Путешественники оставили за собой пятый оазис. Там они не задержались; даже если бы местный предводитель склонял их к этому, они все равно бы отказались, памятуя о пьянчуге Абубу, который, несомненно, задерживал их ради того, чтобы уведомить о путешественниках троглодитов. Похоже, в таких случаях ему причиталась часть добычи. Так что Вергилий не был удивлен, обнаруживая на пути останки — то разодранную в клочья одежду, то обглоданные человеческие кости.
— Им не повезло, что они путешествовали без тебя, — прокомментировал он, подцепив носком туфли одну из костей. Тириец только хмыкнул на его слова, терпеливо дожидаясь, пока Вергилий удовлетворит свой интерес, чтобы продолжить путешествие.
— Что это?! — воскликнул маг. — Это могли сделать только в Неаполе! Вергилий нагнулся и принялся очищать от песка потемневшую безделушку. — И только в Неаполе носят такие амулеты, рассчитывая с их помощью уберечься от сглаза… не нравится, ох, не нравится мне все это… Я не слыхал, чтобы хоть один неаполитанец отправлялся в эти края! Кто это мог быть?!
Но Ан-тон Эббед Сапфир лишь закричал со своего верблюда:
— Вперед! Вперед! Скорей!
Они миновали последний оазис — далее их уже не будет. Там, впереди, не будет уже ничего, кроме пустыни, и за пустыней — Лунных гор, где обитают крошечные, похожие на карликов и гномов пигмеи, а еще дальше, за ними берег Эритрийского моря.
— Дальше я не пойду, — неожиданно произнес финикиец. Края синего бурнуса открыли его лицо, оно выглядело изможденным.
Он был не слишком приятным спутником во время этого путешествия, но, по сути, он ведь и нанимался лишь как провожатый…
— Но ты обещал, что доведешь меня до замка? — удивился Вергилий. — А если ты этого не сделаешь, то насмарку пойдет все путешествие.
Тириец поднял палку, которой погонял своего верблюда, и указал вдаль:
— Я сдержал слово.
Песок засыпал ров вокруг крепости, а время либо враги разрушили башенки и зубцы на крепостной стене. Впрочем, некоторые укрепления оставались еще целыми — по-прежнему внушительно выглядели бастионы и редуты, обнаружив пролом в стене. Вергилий проследовал внутрь, решив не искать настоящего входа, который к тому же запросто мог оказаться занесенным песком.
За проломом был сад, то есть тут когда-то был сад, от которого нынче остались лишь белые скелеты деревьев, бросавшие хрупкие тени на дно высохшего водоема. Слой тончайшей белой пыли лежал на всех камнях, и внезапно Вергилий увидел отпечаток босой ноги. Отчетливый, свежий след маленькой, аккуратной ступни.
И тут, пока он глядел на него, в прозрачном сухом воздухе возник звук чистый и ясный. И еще звук, и еще — они начали складываться в мелодию, неизвестную ему, но странную и прекрасную. Он последовал ей навстречу, как если бы спешил утолить многодневную жажду, услышав неподалеку звук струящегося ручейка.
Он прошел сквозь разбитую арку, спустился по гигантским ступеням, благодарный за сумрак и прохладу — первые после многих недель прямого и яростного солнца, — оказался во внутреннем дворике и увидел ее.
Лаура держала в руках цимбалы, водила по струнам плектром, сделанным из пера какой-то птицы, а завитки ее красно-рыжих волос касались морщинистого бока хозяина замка — громадного и почти вечного четырехрукого Старого Отшельника.
Глаз циклопа был открыт с того самого момента, как Вергилий ступил во внутренний двор. Глаз был громаден, сверкал золотом, на белке виднелись красные жилки. Глаз был один, и горел он в середине широкого и низкого, изрытого морщинами лба. А для другого глаза места там просто не было.
Назвать его монстром не мог бы никто — моментально понял Вергилий. Голос циклопа был низким и богатым, говорил он медленно и приятно, слова его были вполне человеческими, не содержа в себе ни малейшей угрозы или неприязни. Нет сомнений, могучий и изощренный ум лежал за его единственным глазом — о своем одиночестве он рассуждал без тени жалости к себе, прочел даже собственные стихи, несколько строчек об этом. Он явно нравился Лауре, во всяком случае, она нисколечко его не боялась. Но он был стар, противоестественно стар, и был он последним представителем своей расы, и был совершенно одинок.
